Блог Ирины.

Босяцкое прошлое птицы достаточно ясно проявилось и в его гастрономических пристрастиях: вместо того, чтобы, как все пернатые его класса, вкушать орехи, фрукты, морковь, Жакуша жадно набрасывался на колбасу, вяленую рыбу, кильку в томатном соусе – короче, на те продукты, которые уместнее было бы назвать закуской.


Один раз сотрудник зоопарка на глазах у Жакуши попробовал съесть бутерброд с маслом. И вдруг услышал: «Жакуша, кушать!». Получив в лапу половину бутерброда, пернатый гурман с необычайной важностью и видимым удовольствием употребил подношение.


Сотрудники отдела орнитологии всерьез боролись за реабилитацию молуккского посланца. Грели под кварцевой лампой, купали в теплом отваре полыни, хитростью угощали его успокоительными таблетками. Усилия не пропали даром. «Пациент» со временем оброс перьями, расцвел, как майская клумба, и стал очень популярной личностью. Весь город приходил на него посмотреть. Шествует он по жердочке и приговаривает: «Жакуша хороший!», «Наташа, Саша!». А потом как захохочет, - и вся толпа вместе с ним.


Как-то пожаловал в зоопарк высокопоставленный чиновник с семьей. И начал посещение с вопроса: «А где у вас здесь говорящий попугай?»


Проводили их к Жакуше. Важный гость вел себя невежливо, просунул палец в клетку, стал подзывать ее обитателя: «Цып-цып-цып…» Жакуша насторожился и попятился подальше от чиновничьего пальца. Затем выдал суровым голосом: «Сволочи!» Обиженный начальник отдернул руку и раздраженно бросил семейству: «Идем отсюда!» А Жакуша только проводил их презрительным взглядом, видимо, не заинтересовал его этот человек.


Случилось так, что Жакушу – любимца публики - украли. Ночью разрезали решётку, и всё! Но на следующий день попугай вернулся.


Его принесли мальчишки, завёрнутого в фуфайку. Грубый мужской голос окликнул их из глубины автомобильного салона у входных ворот, и велел отнести свёрток в администрацию. Оперение Жакуши было залито кровью, только не птичьей, а человеческой.


Гордый попугай всегда недолюбливал женщин и благоволил мужчинам, охотно шёл к ним на плечо. Но существовал один секрет. Снять его с плеча насильно было невозможно. Сначала приходилось нежно уговорить птицу спуститься, иначе какаду намертво впивался в плечо когтями, а клювом начинал долбить отдирающие их пальцы. Этим клювом Жакуша, даже в хорошем настроении, мог проткнуть кожаный сапог.


Что ни говори, но только высоких и справедливых похвал достойна любовь криминального Ростовского мира к миру животных. Ибо, невзирая на физический урон, нанесённый попугаем своему похитителю, тот нашёл в себе силы понять и простить заморскую птицу.
Ведь не зря любил Жакушу простой ростовский люд за отчаянный характер, весёлый хохот, лихой и озорной нрав.

Дня через три я вновь увидел Платона. Но это был уже совсем другой человек. Быстрый, решительный. Приехал он с незнакомым мне молодым человеком. Они ходили вокруг храма. Платон ему на что-то указывал, а молодой человек записывал себе в блокнот.

– Вот здесь нужно будет поправить и здесь. Потом хорошо бы на входе положить новую плитку, только такую, чтобы зимой не скользила.

Завидев меня, Платон приветливо машет рукой.

– Батюшка, я вчера к иконописцам заезжал, – он назвал известную фамилию, – присмотрел пару икон. Хочу подарить храму, в благодарность. Выбирайте, какую – я их обе на телефон сфотографировал. Вот эта у них стоит 400 тысяч, а эту они готовы отдать нам за 250.

Я посмотрел. Хорошая работа, и оклады соответствующие.

– Платон, простите, но нам эти иконы не подойдут. Тем более такие дорогие.

– Почему?!

– Чтобы такие иконы держать в деревенском храме, их по ночам с ружьем охранять надо. Нам чем проще, тем лучше. Вот, – я подвел его к иконостасу летнего храма. – Вы знаете, наш храм был разрушен. Мы восстанавливаем его уже 20 лет. Многое сделано, но многое еще и предстоит. Нам в иконостас летнего храма нужно написать два образа – Илии Пророка и святителя Николая. Размером 2,5 метра на 1,5. За одну художник просит 50 тысяч, за другую – 80. Если поможете, мы вам будем очень благодарны. Только иконами займемся потом. Вижу, после молитвы вам стало легче. Но это только начало. Приходите на ближайшую воскресную службу, постойте в храме. Просто стойте и слушайте клирос, священника, проповедь. Вам нужно готовиться к покаянию. Пускай не сразу, со временем, но без покаяния к вам снова вернется страх. Тело лечится таблетками, а душа – покаянием.

– Хорошо, я обязательно об этом подумаю. Деньги на иконы я завтра же вам передам.

– Платон, спасибо, но за деньгами я приду к вам недели через две.

– Через две недели?

– Да. Сейчас вы испытываете состояние подъема. Видите, вам так хорошо, что даже появилось желание помогать храму. Только раньше вы этого не делали. Завтра вы отдадите мне деньги, а послезавтра об этом пожалеете. И будет последнее хуже первого. Две недели достаточный срок, чтобы вам разобраться в самом себе.

Сейчас понимаю, что поступил правильно. Через две недели Платон поставил условие, чтобы на «его иконах» было указано, что это именно он оплатил расходы на их написание. Мы согласились. Еще через неделю он придрался к тому, как пишет иконописец, а потом и вовсе перестал отвечать на звонки. В церкви он больше не появлялся.

К таким поворотам в отношениях с людьми я уже привык и принимаю их спокойно. Храм не мой, и Настоятель в нем вовсе не я. Подлинный Настоятель на время доверил мне постоять здесь, в центре, но только в роли регулировщика. Того, который указывает идущим верную дорогу, но не больше. И Платон приходил вовсе не ко мне, а к Нему. И не я, а Он помог ему, отозвавшись на мою молитву.

Я предложил Платону путь – единственный, что ведет к цели, а он отказался. Это его выбор, а возможность отправиться той дорогой представится кому-то другому. Кому именно? Но это уже не мне решать.

***

Много лет назад к нашему храму прилепилась цыганка. Вполне себе обеспеченная, живущая по-европейски. Ее муж, не цыган, мужчина видный и оборотистый, занялся собственным бизнесом. Теперь ей не было нужды кому-то гадать, кого-то обманывать. Ольга, так зовут цыганку, стала матерью, муж обеспечивал семью и, запретив ей заниматься прежним промыслом, требовал, чтобы та сидела дома и растила детей. Цыганка приходила в храм, молилась, приводила малышей. Иногда они приходили к нам всей семьей. Я познакомился с ее мужем и даже освятил их дом с авторской мебелью из черного дерева.

Только бывает же так: выйдет женщина замуж, поначалу всё хорошо, любимый муж, дети, но потом быт и повседневная рутина заедают. Хочется вернуться на прежнюю работу, быть востребованной, трудиться в коллективе. Так и Ольга вдруг ощутила нестерпимую скуку.

Прежней Ольгиной работой было «ломать деньги». Встанет такой человек где-нибудь на вокзале возле обменного пункта и предлагает обменять твои денежки по более выгодному курсу. При расчете и не заметишь, как купюра, другая исчезают из пачки и оказываются в рукаве «ломальщицы». Опомнишься, а кому предъявить претензию? Сам виноват: не надо было жадничать.

Однажды поздним осенним вечером муж приехал в храм один. Взволнованный, подошел ко мне и потерянным голосом едва слышно прошептал:

– Ольгу арестовали.

– Как арестовали?! Где?

– В Москве. «Ломала деньги» возле какого-то банка. Теперь сидит в СИЗО. Что делать, ума не приложу.

– Она же молилась, в храм ходила.

– Это моя вина. Я усадил ее в четырех стенах, а это не такая натура. Цыганка: ей воля нужна. Начала тайком ездить в столицу – и вот итог.

Я посоветовал ему приезжать в храм и молиться. За те полгода, которые Ольга провела в следственном изоляторе, он часто бывал на службах, несколько раз причащался. Я видел, как человек молился и как его жена была ему дорога.

Ольгу судили и приговорили к пяти годам лишения свободы. Но адвокат добился пересмотра дела, учли наличие у подсудимой маленьких детей и отсрочили приговор до их совершеннолетия.

Помню, как Ольга снова появилась в церкви. Несчастная, осунувшаяся, похудевшая.

– Это так страшно, батюшка, полгода не видеть детей.

Она молчит и потом вдруг заявляет:

– Я развожусь с мужем, – а в ответ на мое недоумение поясняет: – он мне изменял. Люди рассказали. И прошу твоего благословения на развод.

– Люди ей рассказали!.. Изменяет! А они тебе не рассказали, как он приезжал сюда вечерами, как молился о тебе, как во всем, что произошло, винил самого себя? Нет, дорогая моя, так не бывает. Мое тебе слово: никакого благословения на развод не будет. Не спеши и сперва во всём хорошенько разберись.

Она ушла, а вернувшись через неделю, сказала, что хочет очиститься и подготовиться к Причастию. Я назначил ей время исповеди. Она покаялась.

– Ольга, ты должна простить всех, кто обидел тебя, и примириться с теми, кого обидела ты.

– Мне очень трудно это сделать.

– Другого пути нет.

– Я знаю.

Во время Литургии, когда она подошла к Чаше, я спросил ее:

– Ты с мужем примирилась?

Ольга кивнула головой и потупилась.

– Даже если то, что о нем говорят, правда – прости его.

Она подняла на меня глаза и произнесла:

– Прощаю, я его прощаю. Помоги мне, Господи!

Почти год я никого из них не видел. Ольга с мужем живут в другом городе. У меня есть номер его телефона, но я не позвонил. И это их личное дело – ходить им в храм или нет, разводиться или жить вместе, но на Литургии иногда их поминал.

Ольга появилась, как всегда, неожиданно. Вместе с родственницей они пришли в храм после воскресной службы. Ольга выглядела совсем не такой, какой она была год назад. Тогда дурнушка, несчастная и раздавленная бедой, сегодня – красивая, уверенная в себе цыганка.

– Батюшка, ты оказался прав. Спасибо тебе, удержал меня, а то бы я наделала глупостей. Поверила наговорам и едва не потеряла мужа. Для человека семья – это всё. Только чтобы понять эту простую истину, мне пришлось полгода просидеть в тюремной камере.

Но теперь всё горькое позади, – улыбается, – работаю вместе с мужем. Вроде как получается. Хвалят. Нет, к прошлому возврата уже не будет, хватит! Тюрьма – это не для меня. Жить нужно по закону.

Батюшка, я что пришла. Хочется быть благодарной и как-то сказать Богу спасибо. За всё: и за науку, и за любовь. Я понимаю, что говорю, наверно, не так, как надо, но хочу хоть что-нибудь сделать для храма. Скажи: в чем есть нужда? Мы с мужем поможем.

Я подвел ее к иконостасу нашего летнего храма и показал на две огромные зияющие по бокам дыры.

– Смотри: здесь должно быть огненное вознесение пророка Илии. Художник просит за работу 50 тысяч рублей. Если сможете поучаствовать, мы будем вам очень благодарны.

– Хорошо. Жди меня завтра здесь в это же время.

На следующий день она привезла необходимую сумму.

– Возьми, это честные деньги. А что должно быть вот на том месте? – и она указала рукой на вторую дыру в иконостасе.

– Здесь когда-то появится икона святителя Николая с житийными клеймами.

– А сколько за нее попросит художник?

– Еще точно не знаю, но работа предстоит большая. Может, тысяч 80, а может, и все 100.

– Что же, есть куда стремиться. Обещать не буду, но постараюсь.

***

Случившееся стало для меня настоящим откровением. Вот с одной стороны Платон – человек, о котором я мало что знаю. У кого ни спрошу, отвечают: да, потрясающе удачлив, сумел организовать дело, нашел свою нишу. Или: повезло, счастливчик, ухватил за хвост синюю птицу. А начнешь уточнять: мол, мне интересно другое – что он за человек, душа у него какая? Пожимают плечами: причем тут душа? О чем ты говоришь? Зачем миллионеру душа?!

Зачем душа? Но это не они, это я видел в храме не везунчика, вытянувшего выигрышный билет, а маленького несчастного человечка, стоящего на коленях с широко открытыми от ужаса глазами.

Отказался, не смог, не преодолел. Вместо него пришла цыганка, полуграмотная «ломальщица» денег. От таких, как она, мы, добропорядочные граждане, ухватившись за карманы, стараемся держаться как можно дальше. Не удивлюсь, если и Ольга в свое время была героиней какого-нибудь криминального телевизионного сюжета.

Преуспевающий бизнесмен и бывшая воровка. Пришли оба, осталась одна. Один берется, другой оставляется? А кто берется – тот, кто больше любит? Получается, кто больше страдает, тот больше и любит? Не знаю. В конце концов мое дело – показывать дорогу, а идти по ней или нет, каждый решает самостоятельно.

Ольга ушла, а я стоял и, задрав голову, в одиночестве смотрел на наш иконостас летнего храма. Огромный, пятиярусный, увенчанный распятием с предстоящими, высотой в 15 метров. Целый пятиэтажный дом. За каждой из этих 36 икон чья-то судьба, чьи-то жизнь или смерть, радость и слезы.

Есть ли в нем мое участие? Да, конечно. Ведь всякий раз именно я подводил человека к иконостасу и предлагал: если можешь, поучаствуй. И не всегда это были большие деньги. Иногда это была жертва понемногу, но от многих. Иногда люди сами вызывались писать иконы и дарили их храму. За эти годы я понял: храмы встают там, где они действительно нужны людям.

Когда я слышу, что вот такой-то благодетель на собственные деньги за год или два построил здание церкви, вижу улыбающиеся лица прихожан, благодарящих на камеру строителя, мне становится их нестерпимо жалко. Потому что кто-то один сделал за них то, что должны были делать они всем приходом – может, за время всей своей жизни.

Я понимаю: хочется быстрее, чтобы всё и сразу. С камнями так получается, с сердцами – нет. Сколько вдов не пришли на эту стройку и не принесли своей лепты?! А сколько других, благополучных, не заметив их нужды, прошли равнодушно мимо?..

Им не довелось аврально общими усилиями разгружать по ночам огромные шаланды с кирпичом, таскать мешки с цементом. Они никогда не узнают, как это радостно – укладывать штабеля из свежераспиленных, пахнущих смолой досок, предназначенных для возведения строительных лесов. Никто не пойдет по домам и квартирам собирать жертву на святое дело. Тысячи записок с десятками тысяч имен жертвователей никогда не принесут и не подадут в алтарь на молитвенное поминовение.

Храм – это дорога длиною в жизнь, его не возвести за один год. Даже если все кирпичи сноровистыми руками строителей будут расставлены каждый на свое место. И каждое стеклышко, каждый витраж, паникадило или подсвечник. С камнями можно, с сердцами – нет.

Мне жаль Платона. Не хочется ставить на нем крест. Донести бы до него, что не нужна нам его жертва – душа нужна. Хотя почему крест? Мы же знаем: пути Господни неисповедимы. Ведь встал же он однажды перед Ним на колени. Раз тогда получилось, так, может, для него всё только начинается? Как хочется в это верить.

Как говаривал в свое время мой старинный армейский товарищ рядовой Анвар Гуламходжаевич Гуламходжаев, хитро улыбаясь и выставляя вперед свой толстый, как сарделька, указательный палец:

– Э, Саша, тараписса не нада.

Священник Александр Дьяченко.

Ну а бык, тот раза в полтора тяжелее своей подружки оказался. На землю ещё кое-как сволокли, а дальше … Уморились. Стоят, думают. Тут и пришла кому-то в голову мысль, как сначала показалось, светлая. Давайте, мол, живым коридором встанем, клетку откроем и прогоним яка этого, чтоб он трижды был здоров, до самой калитки. Обрадовались, и чего раньше не додумались! Выстроились, открыли дверь.

Як не думал долго, хвостом крутанул, фыркнул радостно и рванул галопом на свободу с чистой совестью. Коридора этого живого даже не заметил, мимо проскочил. А чего ему, он же бык как ни как.

Мимо клеток, по аллеям несётся як, жизни радуется, а за ним погоня растянулась. Кто помоложе да порезвее, ещё худо-бедно успевают, а остальные, притомившись, отстали. До хозяйственной зоны доскакали только як и три молодых зоолога. А дело, между прочим, в ноябре было. День хоть и солнечный, но грязи по колено. Тут и речка Темерник естественной границей у пределов зоопарка растянулась топями да зарослями камышовыми. Як туда, как к себе домой. Трясину преодолел, в речку плюхнулся и поплыл куда-то, может, на дно, а может, к себе в Тибет по морям отправился. За камышом не видно. Сгинул, одним словом. Так и решили зоологи, стоя в болоте по пояс. Выбрались еле–еле, отряхнулись и пошли сушиться. Искали потом неделю вниз по течению, да не нашли. Говорят, видел кто-то, как як утонул.

Через месяц история эта стала забываться. И всё бы ничего, да только директор тогдашний мужик строгий был, хоть и справедливый. Всыпал по первое число. И выговор, кому надо, и начёт денежный, кому положено. Прошло время.

Под Новый Год подморозило крепко, и снежок высыпал. Бежит в отдел копытных животных сторож.

- У вас все звери на месте?

- Да вроде все.

- Вроде! Считайте, идите! А то, может, чёрт рогатый на копытах у меня из стожка сено ночью таскает.

Пересчитали своих. Точно, все. Ночью у стожка сена затаилась засада из любителей – охотников. Глядят – вот оно. Чёрное, в репьях, в камышиных метёлках и комьях грязи.

- Братцы, да это же як! Держи его.

Куда там.

На следующий день все собрались. В те времена дружный был народ, от слоновника до террариума, кто свободен, все пришли на облаву. Спугнули яка с лёжки. Выгнали из замёрзшего болота. Окружили у верблюжьего вольера и выстрелом специальным усыпили. Укутали сетью. Запрягли лошадь, что корма развозила, погрузили зверя на телегу всем миром. Везут, довольные, весёлые. Тут директор навстречу.

- Вы чего это?

- Да вот, яка поймали.

- Какого ещё яка?

- Да, того, белого, что месяц назад списали. Ну, вы нам ещё в начёт поставили и выговор вкатили.

- А-а-а-а. … Да какой же он, ко всем святым, белый?! Чернее грязи. Ладно, платить не будете, а выговор сниму, когда этот зверь по-настоящему белым станет.

Так всё и обошлось. А вычистить яка удалось только к лету, уже после линьки. Раньше никак не получалось, не давался. Он ведь хоть и бык, а всё же дикий. К слову сказать, звали-то его Бланш. Что по-французски и значит - «Белый» .

Каким был тот первый Дворец? Некоторое представление о нем даёт сохранившееся архивное фото. Суровые конструктивистские формы больше напоминают заводской цех, чем дворец, но тогда в архитектуре молодого советского государства господствовал именно этот стиль. В трехэтажном (а с противоположной стороны – четырехэтажном) белокирпичном здании размещались различные художественные и музыкальные студии, кружки, лекционные аудитории, кинозал примерно на 500 мест, а также помещения для занятий с детьми. На фотографии не виден примыкавший справа к зданию большой спортивный зал со сплошным остеклением второго этажа и пятью круглыми окнами – на первом: всё это характерные приёмы стиля конструктивизма. Впрочем, спортзал также не придавал зданию особого внешнего эффекта. Эта роль в архитектурном облике дворца была предназначена в проекте так и не построенному тогда (из-за недостатка средств) театральному залу на 1500 мест, который должен был находиться слева от клубного корпуса. На фото хорошо виден пустырь слева от здания – именно там и планировалось построить театральный зал с большим остекленным фойе.

В архивах, к сожалению, не сохранилось сведений о том, кто был архитектором построенной части дворца. Возможно, это были те же архитекторы, которые проектировали производственные корпуса завода. А вот неосуществленный театральный корпус, как утверждал бывший главный архитектор Ростова в конце 1940-х - начале 1970-х годов Ян Андреевич Ребайн, скорее всего, спроектировал известный московский архитектор Яков Корнфельд, наиболее известная работа которого – Дворец культуры имени Горбунова в столице. В ростовский проект Корнфельд, судя по всему, вложил уже проверенные им архитектурные идеи, которые успешно осуществились в 1930-е годы в Москве.

Незадолго до войны в ростовских газетах вновь стали писать о предстоящем строительстве театрального зала ростсельмашевского дворца. Ведь отсутствие подходящего помещения заметно снижало возможности для проведения здесь больших общественно-политических мероприятий, театральных постановок, концертов. Если бы не война, зал этот наверняка был бы построен, тем более что место для него оставалось незанятым. Некоторые подготовительные работы к новой стройке были проведены. Но – на календаре значился уже 1941-й…

На сохранившейся в архиве немецкой аэрофотосъемке Ростова здание Дворца культуры, как и производственные корпуса завода, отмечены как объекты возможных бомбардировок. Однако, по другим сведениям, во время второй оккупации города в 1942-1943 годах, дворец использовали оккупанты для своих целей – стало быть, тогда оно еще не было разрушено. А вот перед оставлением гитлеровцами Ростова сельмашевский Дворец постигла такая же печальная судьба, что и наш знаменитый театр имени М. Горького: фашисты эти здания взорвали – как тогда писали в ростовских газетах, «в бессильной злобе». В 1958 году на месте первого Дворца культуры, с вероятным использованием его сохранившегося фундамента, был построен первый корпус сельмашевской больницы (ныне – областной больницы № 2).

НА НОВОМ МЕСТЕ – АРХИТЕКТУРНЫЙ ШЕДЕВР.

Вскоре после нашей великой Победы дальнейшую судьбу разрушенного сельмашевского Дворца культуры решали на уровне уже не только завода, но и областных и даже республиканских властей. Восстанавливать здание, от которого остался один остов, не стали. Дело еще и в том, что центр сельмашевского поселка к тому времени сместился примерно на километр - в сторону заводского парка. Предложив построить новый дворец вблизи входа в парк, уже известный тогда московский архитектор Алексей Тимофеевич Мулик обосновал свою идею так: создается единое культурное пространство, в которое входят самый большой в городе парк, Дворец культуры и начинавший уже тогда формироваться спортивный комплекс.

Это были времена, когда обращалось особое внимание на внешнюю красоту строящихся зданий. Тем более если речь шла об объектах культуры. «Дворец должен выглядеть как дворец», - утверждал Мулик на одном из совещаний. В 1949 году, когда началось сооружение Дворца, с такой точкой зрения никто не спорил. Огромное здание со всех сторон окружали эффектные колоннады. Строго говоря, каждая из шести стен Дворца была фасадной, хотя, конечно, имелся и главный фасад, обращенный к заводу и к его жилому району. В общей сложности самое большое в Ростове клубное здание имело 32 эффектные колонны, придававшие ему – теперь уже без всякого преувеличения – парадный, дворцовый вид.

Стройка шла нелегко и продолжалась (до полного завершения) 12 лет. Первую очередь здания приняли в эксплуатацию в 1959 году – то есть 60 лет назад. Здесь разместились 15 клубных помещений – для занятий кружков и студий – и кинозал на 450 мест. Строительные работы в остальной части здания продолжались еще два года. И, наконец, в 1961 году роскошный дворец с богато декорированным трехъярусным театральным залом почти на 1000 мест, удобным спортивным залом, библиотекой и дополнительно ещё рядом студийных помещений был торжественно открыт. Интересно, что театральный зал появился здесь на два года раньше, чем в чем-то похожий на него по интерьеру большой зал восстановленного после военных разрушений театра имени М. Горького.

Достройка дворца проходила в годы, когда жестко действовало постановление партии и правительства об устранении «излишеств в архитектуре», под которыми понимались те же самые колонны и прочие «украшательства». К счастью, к моменту выхода этого постановления (в 1955 году) большинство колонн уже стояли на своих местах. Демонтировать их не решились. А некоторые стройматериалы для оформления парадных фойе – мрамор и гранит - архитектор, скрепя сердцем, заменил на дешевую штукатурку. Лишь в 1979 году, при первом капитальном ремонте Дворца, приуроченном к 50-летию завода, вестибюль и фойе театрального зала были приведены в тот вид, который был намечен архитектором Муликом. К сожалению, самого Алексея Тимофеевича тогда уже в живых не было. В том же 1979 году площадь перед дворцом украсил также запроектированный еще при строительстве здания, но в то время не построенный роскошный фонтан.

Тогда же вместо спортивного зала Дворца появился красивый зал торжественных мероприятий. Спортсмены были не в обиде – ведь к тому времени в соседнем парке уже вырос большой спорткомплекс, и необходимость иметь зал для занятий спортом еще и во Дворце культуры отпала.

ПЕЧАЛЬНАЯ СУДЬБА АРХИТЕКТОРА.

Долгие годы об архитекторе Мулике, спроектировавшем одно из самых интересных зданий нашего города, ничего не было известно.

Архитектор Алексей Тимофеевич Мулик.


Когда здание второго сельмашевского дворца было завершено строительством, Мулик приезжал посмотреть на свое детище, остался доволен. И мало кто тогда знал, какие жестокие коллизии происходили в Ярославле, где по проекту Мулика строился в это время Дворец культуры моторного завода. Ранее выполненный Алексеем Тимофеевичем проект Дворца культуры «Ростсельмаша» понравился дирекции ярославского завода, и архитектора попросили сделать нечто похожее для них.

И лишь относительно недавно, в 2008 году, в ярославской областной газете «Северный край» появилась статья журналистки Татьяны Егоровой, в которой рассказано о трагической судьбе архитектора А. Т. Мулика, вершиной творчества которого стал именно наш, ростсельмашевский Дворец культуры.

Стройка дворца культуры в Ярославле началась уже после принятия известного решения об излишествах в архитектуре, инициированного Н. С. Хрущевым. Мулик, как мог, сопротивлялся поступавшим указаниям об удешевлении тех или иных элементов проекта. Но доводы о том, что строят не что-то, а Дворец, мало действовали на чиновников, да и на дирекцию завода, привыкших четко выполнять решения партии и правительства. Стройку постоянно приостанавливали, а архитектору говорили, что все это происходит из-за его «неуживчивости», а то, дескать, давно бы уже всё сделали, «как надо». Но характер у архитектора был поначалу крепким, и он надеялся найти защитников среди коллег по профессии, да и среди чиновников. Однако терять работу никто из них не хотел, а Мулику предлагали смириться и строить так, «как велят». Брошенная стройка, мимо которой почти каждый день проходил переехавший в Ярославль архитектор, не лучшим образом влияла на его и так становившееся всё более слабым здоровье. Выход он нашел, конечно, неправильный, но иного варианта обидчивый творческий человек в какой-то особенно тяжелый момент для себя не обнаружил. Рука сама потянулась к лежавшему в доме, сохранившемуся с военных лет, пистолету… Это случилось в 1963 году.

Архитектора для завершения стройки, конечно, нашли. И спустя два года дворец культуры Ярославского моторного завода был достроен и открыт. Только вот, во всяком случае, внешний облик здания мало что сохранил от задуманного Муликом. Таким, торжественно-парадным, остался лишь наш, ростсельмашевский Дворец культуры, созданный неординарным и талантливым архитектором, которого, к сожалению, сегодня редко вспоминают и в нашем городе.

В последние годы в судьбе Дворца культуры «Ростсельмаш» многое изменилось. Теперь он является областной собственностью, ибо сам завод от большинства своих социальных объектов, в том числе и от Дворца культуры, отказался. Здесь нередко проходят сейчас театральные постановки, гастроли приезжих коллективов и артистов. Сделан и ремонт значительной части помещений, впереди – реставрация некоторых элементов фасада. Снята на реставрацию и парная скульптура, украшающая портик здания: изображены там женщина-работница и мужчина-инженер. Хотя некоторые утверждают, что и мужчина там – тоже рабочий. Для Дворца культуры это вряд ли значимо: по крайней мере, в действующих в стенах Дворца студиях и коллективах самодеятельности на равных играют, танцуют, поют и рабочие, и инженеры.

Жизнь продолжается. И лучший в городе Дворец культуры продолжает быть нужным Ростову-на-Дону. Городу и всем нам, живущим в нём.

Проблема восприятия.

Явление на расстоянии становится не столько другим по сути, сколько удаленным от наблюдателя. При максимальном же приближении явление (в данном случае – жизнь художника) распадается на разрозненные фрагменты. Так Джоконда, если подойти к ней вплотную, превратится в сочетание пятен краски и трещин.
Чем больше узнаешь о жизни Теряева, тем меньше узнаешь его самого. Факты не пазлы, они не стыкуются, а наслаиваются один на другой, несколькими экспозициями в один кадр.
Официальная версия суха. Тимофей Теряев родился 3 августа 1919 года в селе Галич Орловской области. В 1958 году окончил Ереванский театрально-художественный институт. Переехал в Ростов. Более двадцати лет преподавал в училище им. Грекова. В начале 80-х вышел на пенсию. Был женат на Софьи Заеркиной. Скончался 19 марта 2001 года. Жена пережила его всего на три месяца. Творческое наследие Тимофея Теряева огромно, сам художник при жизни утверждал что написал «всего 1500» картин. Некоторые из них находятся в частных коллекциях в Германии, Японии и др.
А вот что мы видим при ближайшем рассмотрении.

Солдат.

Сестра Тимофея Теряева утверждала, что на самом деле он родился 20 сентября 1918 года. Мать Тимофея исправила метрику, чтобы он мог пойти в армию на год позже. Рисовал он с детства, в детстве же пережил первый творческий конфликт: мать-домохозяйка отнимала и прятала карандаши, чтобы не занимался ерундой. А он находил их и продолжал рисовать. Отец Теряева зарабатывал тем, что делал то ли баяны, то ли игрушки, а может быть, как водилось, и то, и другое. Кажется, во время гражданской войны эти изделия не могли быть самым ходовым товаром, но семейная легенда гласит, что за ним присылали из соседних деревень, а то и районов. Теряев-старший умер от тифа в 1921-м.
В 1939 году Тимофей Теряев ушел в армию. Во время войны служил в Армении, в погранвойсках, которые тогда относились к НКВД. При любой части тогда был клуб, и в свободное от службы время он рисовал портреты солдат, а то и самого товарища Сталина. Кажется, дело рискованное, но есть и фотография – Теряев и улыбающийся ему с картины вождь. Для клуба же написал героя-пограничника, погибшего в бою с нарушителями границы.

Тимофей Теряев на защите диплома в Ереване. 1958 год.



В армии, по сути, провел 15 лет. Именно в это время и произошли два события, ставшие поворотными в его судьбе: победа на соревнованиях по гиревому спорту и знакомство с сыном Мартироса Сарьяна. К победе мы вернемся чуть позже. Через сына Теряев знакомится и с самим Сарьяном, который почувствовал в солдате внутренний огонь. С его подачи Теряев поступил в Театрально-художественный институт. На дворе был 1953 год, умер Сталин.
Теряев на фоне молодых студентов казался белой вороной: к этому моменту он уже сложившаяся личность и семейный человек: солидный возраст - 34 года, женат, воспитывает приемного сына.

Тимофей Фёдорович Теряев.



Еще великий Мартирос обратил внимание на то, какое внимание художник уделял зеленому цвету, и отмечал, что «зелень писать очень сложно». Во время учебы в институте Теряев часто общался с Сарьяном, но особой привязанности не было. В 1958-м Теряев защитил диплом. По распределению выпускника направили в Красноярск.
Театрального художника из Теряева не вышло. В Красноярске новые друзья ему сказали откровенно: «Тимофей, пока ты здесь не завяз, драпай». Енисей только стал. Теряеву пришлось нанять проводника, чтобы тот провел по льду.
Два месяца художник проработал в Цимлянске и решил перебраться в Ростов. Устроился работать в художественное училище им. М. Грекова, как гласит запись в трудовой книжке, преподавателем живописи, рисунка и композиции.
Здесь его встретили недружелюбно. Картины Теряева, воспитанного на декоративной манере Матисса и Сарьяна, не вписывались в рамки общепринятого соцреализма.


Учитель.

Есть старая шутка: в хорошем учителе уживаются дрессировщик, клоун и цирковая лошадь, которую год за годом гоняют по кругу. Если это так, то Теряев был плохим учителем. Он был не дрессировщиком, а скорее патриархом дзен. Не клоуном, а ваххабитом от живописи. Неравнодушие – вот, пожалуй, характерная черта Теряева-учителя.
Своей задачей считал научить понимать, что хорошо, а что плохо. То, что он давал, было скорее интуитивным пониманием искусства, чем сухими техническими навыками.
Отношения с учениками были своеобразные. Халтурщиков не переносил органически. Сказал одному: «Возьми активней в тоне». Подошел через час – все осталось по-прежнему. «Активней!» Подошел через два часа и, увидев, что изменений мало, в сердцах сказал: «Был бы я твой отец, звезданул бы тебя так, чтоб в стенку влип».
Худшее, что можно было от него услышать было: «Художника здесь нет. Ну и что, что закончил институт? Ремесленником был, им и остался». Ученики его обожали. Эта прямота была им ближе язвительных острот иных учителей.
Был момент, когда Теряева хотели отстранить от преподавания. Когда его преемник Скопцов пришел и увидел работы учеников, то только и сказал: «Вижу, что здесь начинают учить». Скопцов был не только художником, но и партийным функционером. Теряева оставили в покое. Когда набираешься знания, ищи в себе ученика, а не учителя.

Тимофей Фёдорович Теряев.


Ругал учеников за формализм. Пытался донести до них, что главное – создать образ, с помощью динамики, лирики, драмы или гротеска.
Он не был отшельником, ездил в Елизаветинскую со студентами. Когда возникали конфликты с местными, вмешивался. Мужик был крепкий, в 60 лет мог спокойно запрыгнуть на табуретку. Ученики его любили. И тем не менее он мечтал о покое: «Вот подойдет пенсионный возраст – ни одного дня не буду работать».
Слишком много энергии уходило на учеников.

Художник.

Считается, что пик творчества наступил у Тимофея Теряева, когда он закончил преподавать. Тем не менее в выставочном каталоге за 71 год перечислено более 200 работ, созданных в период с 1956-го по 1969 годы. Если картины художника – это история его души, то у Теряева была очень суровая душа.

Кто из художников повлиял на него? Говорят, что когда он увидел работы Рембрандта, то испытал шок. Кумиром был Пикассо, хотя «Гернику» Теряев считал пустой работой. Когда он увидел работы Альбера Марке, то заплакал. Плакал от радости, что идет правильным путем - он, как художник, чувствовал то же самое.
В конце 50-х, когда картины Дрезденской галереи отправляли в Германию после реставрации, Теряев поехал в Москву. Там была большая выставка. Почти три часа ходил по залу. Его даже хотели выгнать не в меру усердные смотрители – им было непонятно, зачем здесь крутится этот мужчина под сорок. Случайно мимо проходил художник Павел Корин, написавший портреты маршала Жукова и Александра Невского, он вступился за Теряева и распорядился выдать ему контрамарку. Все оставшееся время Теряева пускали бесплатно.
В каком-то смысле все художники живут в аду – потому что они не знают, хорошо или плохо то, что они делают. Взглянуть на свои работы со стороны для художника подчас так же трудно, как матери объективно оценить поступки своих детей.

«Стучат они как пули у виска – сомнения, сомнения, сомнения» - эта песня знакома всем творцам. Теряев был счастливчиком: он точно знал, что делает.
Его портреты пластически решены как иконы. Картины писал так, как видит глаз – плоско. Считался прекрасным физиономистом, большинство его картин – портреты. Самое острое впечатление – первое. Своей задачей видел раскрыть человека, разговорить. Подобно моделям Родена, модели Теряева не сидели на одном месте – они ходили по студии. Обычно художник портрет писал четыре часа. Иногда картина выворачивала в абсолютно другом направлении – так, портрет Калуста Даглдияна превратился в портрет турецкого паши.

Тимофей Фёдорович Теряев и Герман Павлович Михайлов, друг и коллега Теряева.


Сходство, которое передают портреты, гораздо точнее фотографического. Сын Михайлова – рыхлый, вальяжный лоботряс, которому отец носил этюдник в училище. Однажды Теряев не выдержал и схватил лоботряса за грудки: «Если, негодяй, еще раз увижу, спущу тебя с лестницы». Руки моделей, основная проблема художников и фотографов, чаще всего скрещены на груди. Кисти рук скорее похожи на плавники кистеперых рыб – пальцы не прописаны. Все внимание – на лицо. Темперамент не позволял ему выхватывать детали.

В то же время, эти портреты – не совсем портреты, а натюрморты – не очень-то натюрморты. Выражение характера цветом. Как в традиционном японском театре, где цвет лица героя значил очень многое. По традиции, персонажей с мягким характером гримировали более светлыми красками, вспыльчивых – насыщенными яркими, а у злодеев были темные лица. Теряев экспериментировал, сочетая разный зеленый с черным и серым. Всю жизнь он посвятил решению тончайших оттенков цвета. Так Хемингуэй учился у Сезанна придавать рассказу объемность и глубину.
Теряев любил рассказывать старую историю:
Однажды к мастеру пришел ученик.
– Что ты можешь? – спросил мастер.
– Я могу писать фон.
– О, ты многое можешь! – ответил мастер.
Идею, что искусство – это процесс, а не результат, Тимофей Теряев претворил в жизнь. Создавал картину за картиной, один и тот же холст записывал по нескольку раз.
Непонятные работы Теряева отличались от подавляющей и серой массы советских художников, где нет человека – есть натурщик. У соцреалистов была атрибутика академика, но не было самого академика.
Несгибаемый, он даже заказные материалы делал, ни на йоту не отходя от своей манеры. Как-то он писал портрет передовика с завода ГПЗ-10. Когда картину показали директору, он только и сказал: «Что это?! Я платить за это не буду!». Конфликтная комиссия заключила – профессиональная работа, выполнена в декоративной манере. «Вам, товарищи, надо расти». На другой его картине, для речников, чайка была похожа скорее на птеродактиля.
Как-то он писал в сальских степях. Директор колхоза посмотрел, как темпераментно Тимофей Федорович работает (холст буквально трясся), и сказал: «Если бы у нас все так работали, мы бы выполнили план на 200 процентов».


Человек.

Как уже говорилось выше, полжизни Тимофей Теряев прожил в Ростове-на-Дону, там же написал большинство своих картин.Трудно представить себе город, менее всего подходящий для Теряева. Ростов – город компромисса, с давними традициями «договариваться», город торгашей и интриганов. Человеку вспыльчивому, прямому и привыкшему гнуть свою линию здесь приходилось несладко. Ко всему прочему, в купеческом Ростове превыше всего ценился аристократизм. Теряев же никак не вписывался в идеальные представления об изящном, оторванном от жизни художнике. Напротив, первое впечатление говорило об обратном: мужицкая внешность, хриплый голос, простая речь. Он не кичился тем, что художник, не считал себя выше других. Не отталкивал людей от себя – скорее, они сами отпадали. Те, что оставались, обнаруживали под маской простеца глубочайшего интеллектуала, а под маской грубияна – человека ранимого и эмоционального. Он любил говорить: «Приятно когда не льстят, но если нравится, то этого не скрывают».

О шикарной библиотеке Теряева до сих пор ходят легенды. Радушный хозяин, он угощал гостей любимыми сырниками и творожниками, а потом он и гости часами рассматривали альбомы и говорили об искусстве.
Искусство было для него всем. Однажды Теряеву принесли конверт – чтобы помог поступить чьему-то сыну. Теряев посмотрел на работы юноши и сказал: «Нет. Он бездарен». А когда спустя некоторое время увидел бездаря среди студентов, понял, что конверт взял кто-то другой. И расстроился – не из-за денег, а потому что еще одним псевдохудожником станет больше.
Жизнь наградила его железным здоровьем. Она же сыграла с ним ту же злую шутку, что и со всеми людьми – отняла, то, что дала.
Со временем несоответствие между телом и духом перерастало в неразрешимый конфликт. Бывало так, что Теряев просто не мог зажечь плиту, чтобы разогреть себе обед – руки тряслись так, что спичка гасла. И только взяв в руки кисть, вел твердую линию. Он угасал. От железного когда-то здоровья остались одни воспоминания. Все труднее было добираться до мастерской. Он не мог перейти через трамвайные пути. Не мог подняться на крыльцо. Не мог зайти в магазин.
Раньше Теряев мог позволить себе ездить на такси в мастерскую. Теперь ездил два раза в неделю. Как-то разговорился с водителем. Как водится, пока ехали, рассказали друг другу о своих судьбах. Таксист предложил возить Теряева бесплатно. Художник предложением не злоупотреблял, но три-четыре раза в неделю звонил.
Свою последнюю картину, «Голгофу», он писал стоя на коленях. Говорил: «Эта картина и моя Голгофа».
Однажды в середине марта Теряеву стало плохо. Четыре дня он провел в кардиологии. В 23.30 ушел из жизни. Когда Теряева не стало, его жене об этом не сказали.

Муза.

Тимофей Теряев прожил своеобразную жизнь. Муза у него тоже оказалась своеобразной. И, как это часто бывает, этой музой была не жена художника.

Тимофей Теряев с Инной Шарко. 1980-е.


С Инной Шарко художник познакомился в 1971 году. Она только что развелась и одна растила двоих детей. Познакомились случайно – Шарко сдавала комнату одной из его учениц и однажды пришла в училище предупредить, что та задерживается с каникул. Однажды, когда Инна лежала в больнице, Теряев пришел ее навестить. Это было неожиданно – такое внимание со стороны малознакомого человека, который еще и на двадцать лет ее старше. Она без экивоков сказала ему: «Если вы случайно ко мне зашли, то спасибо. А если что-то серьезное у вас, то имейте в виду, что навещать меня в больницах вам придется часто». Рассказала, что не так давно получила инвалидность – врачи обнаружили у нее, еще молодой женщины, лейкемию.
Как ни странно, вскоре после этой встречи Тимофей Теряев женится на Софье Заеркиной, вместе с которой проживет не один десяток лет. Но давайте по порядку.
Как уже было написано выше, победа на соревнованиях по гиревому спорту сыграла в судьбе Тимофея Теряева решающую роль. И вот почему. Призом на тех соревнованиях была пятилитровая бочка холодного пива. На радостях выпив полбочонка, Теряев слег с воспалением легких. Он попал в госпиталь, где и познакомился с Софьей Заеркиной – та работала там санитаркой. Софья Константиновна поставила его на ноги.

Теряев с Софьей Заеркиной. 1950-е.

Только солдат пошел на поправку, и тут же боевая тревога – полезли дашнаки. По тревоге подняли всех. Отделение, в котором был Теряев, получило приказ залечь в болоте. Там солдаты пролежали в засаде целый день. И снова Теряев попадает госпиталь, только на этот раз его состояние гораздо хуже. Софья Заеркина выходила его, и он чувствовал, что в долгу перед ней. Она старше Теряева почти на девять лет. Они сходятся, но зарегистрировать брак не могут – официально Софья замужем за генералом Пчелиным, который пропал без вести. Эта достойная мексиканского сериала история становится еще более мексиканской, когда мы узнаем, что Юре, сыну Заеркиной, к тому времени было тринадцать лет. Теряев старался относиться к нему как родному, но скорее всего, пасынок к нему теплых чувств не питал.
Итак, спустя годы совместной жизни, Теряев и Заеркина становятся мужем и женой. Этот брак был нужен, чтобы утрясти многочисленные бумажные вопросы. Инна Шарко отнеслась к этому абсолютно спокойно – она уже знала: неважно, что написано в паспорте - этот человек принадлежит ей всей душой.
И Теряев понимал, что эта уникальной силы воли Женщина послана ему небом.
Ей первой он показывал свои работы и чутко прислушивался к ее мнению. Ее портрет он не раз писал. Он говорил: «Встретил бы тебя раньше – не стал бы художником. Нарожали бы детишек и растили бы». Он очень хотел, что бы она родила ему детей, до хрипоты спорил с докторами, говорившими, что это невозможно. Их история длилась 30 лет.
12 марта 2001 года Теряев дописал «Голгофу». Позвонил пасынок, сказал, что нужно поговорить. То, что услышал Тимофей Федорович, шокировало его. Юрий Пчелин признался своему отчиму, что вот уже долгие годы ненавидит его. Рассказал, как противно ему было все это время. И ушел. От волнения у Теряева пошла носом кровь. Его привезли в ЦГБ и определили в ЛОР-отделение. Все эти дни Инна не отходила от него ни на шаг. Она чувствовала, что Тимофей медленно уходит. Нельзя сказать, что он умирал в одиночестве – напротив, бокс, в котором лежал Теряев, стал чем-то вроде клуба. Друзья приходили навестить больного. Когда его предложили перевести в реанимацию, Теряев отказался. Он чувствовал себя лучше. Сейчас, вспоминая об этих событиях, Инна Шарко горько сожалеет и о том, что не оградила его от посетителей, от ненужных споров о Рембрандте, и о том, что не настояла на реанимации. И о том, что оставила его одного в тот вечер. Он сказал ей утром: «Я не спал до полуночи, в мыслях создавал работу. Только выйду из больницы – сразу ее напишу. Только не скажу, что нарисовать хочу, ты меня засмеешь». Что же хотел написать Теряев, так никто и не узнал. Шарко, видя что ему лучше, решила пойти домой отдохнуть – все эти дни она не смыкала глаз. Ночью Теряев вышел в коридор, хотя врачи категорически запретили ему вставать. Дойти не смог. Сел на стул передохнуть. Этот отдых стал последним.
По иронии судьбы, именно в этом году он был признан «Человеком года».

О Теряеве написано много, но все не о том, как говорил князь Мышкин, не о том. Его картины – тайна, по той хотя бы причине, что он сам был тайной.
Есть одна восточная притча, о людях, которые отправились в манговую рощу. Там они занялись подсчетом листьев на деревьях, долго изучали их цвет. Сравнивали по величине ветки и тщательно все записывали. А потом затеяли обсуждение всего обнаруженного, долго и увлеченно спорили, но к единому мнению так и не пришли. Только один из них оказался разумнее – он ел манго.

Тимофей Фёдорович Теряев. Фото Карпа Пашиньяна.



Возможно, эта история объясняет, почему искусствоведы обречены скользить по поверхности, как клопы-водомерки. Скользить, не имея ни единого шанса проникнуть в черно-зеленую глубину, в которую нырнул и растворился, как большая рыба, Тимофей Теряев.


Автор текста Владимир Ставрогин.

В последовавшей затем знойной тишине отчетливей зажужжали мухи, петух, по причине орудийного обстрела не рискуя вскочить на плетень, где-то под сенью лопухов разок-другой хлопнул крыльями и непринужденно, но глухо пропел. Из хаты слышалось плачущее кряхтенье раненого пулеметчика. Изредка он вскрикивал резким осипшим голосом, перемежая крики неистовыми ругательствами. В палисаднике на шелковистом багрянце мака звенели пчелы. За станицей в лугу пулемет доканчивал ленту, и под его жизнерадостный строчащий стук, в промежутке между первым и вторым орудийными выстрелами, рыжая кобыла любовно облизала первенца, а тот, припадая к набухшему вымени матери, впервые ощутил полноту жизни и неизбывную сладость материнской ласки.


Когда второй снаряд жмякнулся где-то за гумном, из хаты, хлопнув дверью, вышел Трофим и направился к конюшне. Обходя навозную кучу, он ладонью прикрыл от солнца глаза и, увидев, как жеребенок, подрагивая от напряжения, сосет его, Трофимову, рыжую кобылу, растерянно пошарил в карманах, дрогнувшими пальцами нащупал кисет и, слюнявя цыгарку, обрел дар речи:


— Та-а-ак… Значит, отелилась? Нашла время, нечего сказать. — В последней фразе сквозила горькая обида.


К шершавым от высохшего пота бокам кобылы прилипли бурьяные былки, сухой помет. Выглядела она неприлично худой и жидковатой, но глаза лучили горделивую радость, приправленную усталостью, а атласная верхняя губа ежилась улыбкой. Так по крайней мере казалось Трофиму. После того как поставленная в конюшню кобыла зафыркала, мотая торбой с зерном, Трофим прислонился к косяку и, неприязненно косясь на жеребенка, сухо спросил:


— Догулялась?


Не дождавшись ответа, заговорил снова:


— Хоть бы в Игнатова жеребца привела, а то черт его знает в кого… Ну, куда я с ним денусь?


В темноватой тишине конюшни хрустит зерно, в дверную щель точит золотистую россыпь солнечный кривой луч. Свет падает на левую щеку Трофима, рыжий ус его и щетина бороды отливают красниною, складки вокруг рта темнеют изогнутыми бороздами. Жеребенок на тонких пушистых ножках стоит, как игрушечный деревянный конек.


— Убить его? — Большой, пропитанный табачной зеленью палец Трофима кривится в сторону жеребенка.


Кобыла выворачивает кровянистое глазное яблоко, моргает и насмешливо косится на хозяина.


* * *
В горнице, где помещался командир эскадрона, в этот вечер происходил следующий разговор:


— Примечаю я, что бережется моя кобыла, рысью не перебежит, намётом — не моги, опышка ее душит. Доглядел, а она, оказывается, сжеребанная… Так уж береглась, так береглась… Жеребчик-то масти гнедоватой… Вот… — рассказывает Трофим.


Эскадронный сжимает в кулаке медную кружку с чаем, сжимает так, как эфес палаша перед атакой, и сонными глазами глядит на лампу. Над желтеньким светлячком огня беснуются пушистые бабочки, в окно налетают, жгутся о стекло, на смену одним — другие.


— …безразлично. Гнедой или вороной — все равно. Пристрелить. С жеребенком мы навродь цыганев будем.


— Что? Вот и я говорю, как цыгане. А ежели командующий, что тогда? Приедет осмотреть полк, а он будет перед фронтом солонцевать и хвостом этак… А? На всю Красную Армию стыд и позор. Я даже не понимаю, Трофим, как ты мог допустить? В разгар гражданской войны и вдруг подобное распутство… Это даже совестно. Коноводам строгий приказ: жеребцов соблюдать отдельно.


Утром Трофим вышел из хаты с винтовкой. Солнце еще не всходило. На траве розовела роса. Луг, истоптанный сапогами пехоты, изрытый окопами, напоминал заплаканное, измятое горем лицо девушки. Около полевой кухни возились кашевары. На крыльце сидел эскадронный в сопревшей от давнишнего пота исподней рубахе. Пальцы, привыкшие к бодрящему холодку револьверной рукоятки, неуклюже вспоминали забытое, родное — плели фасонистый половник для вареников. Трофим, проходя мимо, поинтересовался:


— Половничек плетете?


Эскадронный увязал ручку тоненькой хворостинкой, процедил сквозь зубы:


— А вот баба — хозяйка — просит… Сплети да сплети. Когда-то мастер был, а теперь не того… не удался.


— Нет, подходяще, — похвалил Трофим.


Эскадронный смел с колен обрезки хвороста, спросил:


— Идешь жеребенка ликвидировать?


Трофим молча махнул рукой и прошел в конюшню.


Эскадронный, склонив голову, ждал выстрела. Прошла минута, другая — выстрела не было. Трофим вывернулся из-за угла конюшни, как видно чем-то смущенный.


— Ну, что?


— Должно, боек спортился… Пистон не пробивает.


— А ну, дай винтовку.


Трофим нехотя подал. Двинув затвором, эскадронный прищурился.


— Да тут патрон нету!..


— Не могет быть!.. — с жаром воскликнул Трофим.


— Я тебе говорю, нет.


— Так я ж их кинул там… за конюшней…


Эскадронный положил рядом винтовку и долго вертел в руках новенький половник. Свежий хворост был медвяно пахуч и липок, в нос ширяло запахом цветущего краснотала, землей попахивало, трудом, позабытым в неуемном пожаре войны…


— Слушай!.. Черт с ним! Пущай при матке живет. Временно и так далее. Кончится война — на нем еще того… пахать. А командующий на случай чего войдет в его положение, потому что молокан и должен сосать… И командующий титьку сосал, и мы сосали, раз обычай такой, ну, и шабаш! А боек у твово винта справный.


* * *
Как-то, через месяц, под станицей Усть-Хоперской эскадрон Трофима ввязался в бой с казачьей сотней. Перестрелка началась перед сумерками. Смеркалось, когда пошли в атаку. На полпути Трофим безнадежно отстал от своего взвода. Ни плеть, ни удила, до крови раздиравшие губы, не могли понудить кобылу идти намётом. Высоко задирая голову, хрипло ржала она и топталась на одном месте до тех пор, пока жеребенок, разлопушив хвост, не догнал ее. Трофим прыгнул с седла, пихнул в ножны шашку и с перекошенным злобой лицом рванул с плеча винтовку. Правый фланг смешался с белыми. Возле яра из стороны в сторону, как под ветром, колыхалась куча людей. Рубились молча. Под копытами коней глухо гудела земля. Трофим на секунду глянул туда и схватил на мушку выточенную голову жеребенка. Рука ли дрогнула сгоряча, или виною промаха была еще какая-нибудь причина, но после выстрела жеребенок дурашливо взбрыкнул ногами, тоненько заржал и, выбрасывая из-под копыт седые комочки пыли, описал круг и стал поодаль. Обойму не простых патронов, а бронебойных — с красно-медными носами — выпустил Трофим в рыжего чертенка и, убедившись в том, что бронебойные пули (случайно попавшие из подсумка под руку) не причинили ни вреда, ни смерти потомку рыжей кобылы, вскочил на нее и, чудовищно ругаясь, трюпком поехал туда, где бородатые краснорожие староверы теснили эскадронного с тремя красноармейцами, прижимая их к яру.


В эту ночь эскадрон ночевал в степи возле неглубокого буерака. Курили мало. Лошадей не расседлывали. Разъезд, вернувшийся от Дона, сообщил, что к переправе стянуты крупные силы противника.


Трофим, укутав босые ноги в полы резинового плаща, лежал, вспоминая сквозь дрему события минувшего дня. Плыли перед глазами: эскадронный, прыгающий в яр, щербатый старовер, крестящий шашкой политкома, в прах изрубленный москлявенький казачок, чье-то седло, облитое черной кровью, жеребенок…


Перед светом подошел к Трофиму эскадронный, в потемках присел рядом.


— Спишь, Трофим?


— Дремаю.


Эскадронный, поглядывая на меркнувшие звезды, сказал:


— Жеребца свово сничтожь! Наводит панику в бою… Гляну на него, и рука дрожит… рубить не могу. А все через то, что вид у него домашний, а на войне подобное не полагается… Сердце из камня обращается в мочалку… И, между прочим, не стоптали поганца в атаке, промеж ног крутился…


— Помолчав, он мечтательно улыбнулся, но Трофим не видел этой улыбки. — Понимаешь, Трофим, хвост у него, ну, то есть… положит на спину, взбрыкивает, а хвост, как у лисы… Замечательный хвост!..


Трофим промолчал. Накрыл шинелью голову и, подрагивая от росной сырости, уснул с диковинной быстротой.


* * *
Против старого монастыря Дон, притиснутый к горе, мчится с бесшабашной стремительностью. На повороте вода кучерявится завитушками, и зеленые гривастые волны с наскока поталкивают меловые глыбы, рассыпанные у воды вешним обвалом.


Если б казаки не заняли колена, где течение слабее, а Дон шире и миролюбивей, и не начали оттуда обстрела предгорья, эскадронный никогда не решился бы переправлять эскадрон вплавь против монастыря.


В полдень переправа началась. Небольшая комяга подняла одну пулеметную тачанку с прислугой и тройку лошадей. Левая пристяжная, не видавшая воды, испугалась, когда на средине Дона комяга круто повернула против течения и слегка накренилась набок. Под горой, где спешенный эскадрон расседлывал лошадей, отчетливо слышно было, как тревожно она храпела и стучала подковами по деревянному настилу комяги.




— Загубит лодку! — хмурясь, буркнул Трофим и не донес руку до потной спины кобылы: на комяге пристяжная дико всхрапнула, пятясь к дышлу тачанки, стала в дыбки.


— Стреляй!.. — заревел эскадронный, комкая плеть.


Трофим увидел, как наводчик повис на шее пристяжной, сунул ей в ухо наган. Детской хлопушкой стукнул выстрел, коренник и правая пристяжная плотней прижались друг к дружке. Пулеметчики, опасаясь за комягу, придавили убитую лошадь к задку тачанки. Передние ноги ее медленно согнулись, голова повисла…


Минут через десять эскадронный заехал с косы и первый пустил своего буланого в воду, за ним следом с грохочущим плеском ввалился эскадрон — сто восемь полуголых всадников, столько же разномастных лошадей. Седла перевозили на трех каюках. Одним из них правил Трофим, поручив кобылу взводному Нечепуренко. С середины Дона видел Трофим, как передние лошади, забредая по колено, нехотя глотали воду. Всадники понукали их вполголоса. Через минуту в двадцати саженях от берега густо зачернели в воде лошадиные головы, послышалось многоголосое фырканье. Рядом с лошадьми, держась за гривы, подвязав к винтовкам одежду и подсумки, плыли красноармейцы.


Кинув в лодку весло, Трофим поднялся во весь рост и, жмурясь от солнца, жадно искал глазами в куче плывущих рыжую голову своей кобылы. Эскадрон похож был на ватагу диких гусей, рассыпанную по небу выстрелами охотников: впереди, высоко поднимая глянцевитую спину, плыл буланый эскадронного, у самого хвоста его белыми пятнышками серебрились уши коня, принадлежавшего когда-то политкому, сзади плыли темной кучей, а дальше всех, с каждой секундой отставая все больше и больше, виднелись чубатая голова взводного Нечепуренко и по левую руку от него острые уши Трофимовой кобылы. Напрягая зрение, Трофим увидал и жеребенка. Плыл он толчками, то высоко выбрасываясь из воды, то окунаясь так, что едва виднелись ноздри.


И вот тут-то ветер, плеснувшийся над Доном, донес до Трофима тонкое, как нитка паутины, призывное ржанье: и-и-и-го-го-го!..


Крик над водой был звонок и отточен, как жало шашки. Полоснул он Трофима по сердцу, и чуднóе сделалось с человеком: пять лет войны сломал, сколько раз смерть по-девичьи засматривала ему в глаза, и хоть бы что, а тут побелел под красной щетиной бороды, побелел до пепельной синевы — и, ухватив весло, направил лодку против течения, туда, где в коловерти кружился обессилевший жеребенок, а саженях в десяти от него Нечепуренко силился и не мог повернуть матку, плывшую к коловерти с хриплым ржаньем. Друг Трофима, Стешка Ефремов, сидевший в лодке на куче седел, крикнул строго:


— Не дури! Правь к берегу! Видишь, вон они, казаки!..


— Убью! — выдохнул Трофим и потянул за ремень винтовку.


Жеребенка течением снесло далеко от места, где переправлялся эскадрон. Небольшая коловерть плавно кружила его, облизывая зелеными гребенчатыми волнами. Трофим судорожно махал веслом, лодка двигалась скачками. На правом берегу из яра выскочили казаки. Забарабанила басовитая дробь «максима». Чмокаясь в воду, шипели пули. Офицер в изорванной парусиновой рубахе что-то кричал, размахивая наганом.


Жеребенок ржал все реже, глуше и тоньше был короткий режущий крик. И крик этот до холодного ужаса был похож на крик ребенка. Нечепуренко, бросив кобылу, легко поплыл к левому берегу. Подрагивая, Трофим схватил винтовку, выстрелил, целясь ниже головки, засосанной коловертью, рванул с ног сапоги и с глухим мычанием, вытягивая руки, плюхнулся в воду.


На правом берегу офицер в парусиновой рубахе гаркнул:


— Пре-кра-тить стрельбу!..


Через пять минут Трофим был возле жеребенка, левой рукой подхватил его под нахолодавший живот, захлебываясь, судорожно икая, двинулся к левому берегу… С правого берега не стукнул ни один выстрел.


Небо, лес, песок — все ярко - зеленое,
призрачное… Последнее чудовищное усилие — и ноги Трофима скребут землю. Волоком вытянул на песок ослизлое тельце жеребенка, всхлипывая, блевал зеленой водой, шарил по песку руками… В лесу гудели голоса переплывших эскадронцев, где-то за косою дребезжали орудийные выстрелы. Рыжая кобыла стояла возле Трофима, отряхаясь и облизывая жеребенка. С обвислого хвоста ее падала, втыкаясь в песок, радужная струйка…


Качаясь, встал Трофим на ноги, прошел два шага по песку и, подпрыгнув, упал на бок. Словно горячий укол пронизал грудь; падая, услышал выстрел. Одинокий выстрел в спину — с правого берега. На правом берегу офицер в изорванной парусиновой рубахе равнодушно двинул затвором карабина, выбрасывая дымящуюся гильзу, а на песке, в двух шагах от жеребенка, корчился Трофим, и жесткие посиневшие губы, пять лет не целовавшие детей, улыбались и пенились кровью.


1926 год.

Основные укрепления и крепостная артиллерия располагались на восточном берегу реки. На болотистом западном берегу под прикрытием орудий крепости располагалась вынесенная на 2 — 2,5 км передовая Сосненская позиция, проходившая с севера на юг по линии Бялогронды — Сосня. Именно эта позиция была основным направлением предыдущего генерального штурма крепости в феврале—марте 1915 года, на ней же развернулись описываемые далее события.

Ход боевых действий на Сосненской позиции 24 июля (6 августа) 1915 года.

Для новой генеральной атаки была выделена 11-я дивизия ландвера. На основном направлении вдоль шоссе и железной дороги был развёрнут усиленный маршевыми частями 18-й полк. Южнее должен был атаковать 76-й полк. Для успеха операции по фронту обоих полков было решено применить массированную газобаллонную атаку хлором. Прочие части дивизии к северу и северо-востоку должны были поддержать атаку.

На рассвете в 4:00 утра 24 июля (6 августа) 1915 года с попутным ветром по всему фронту атаки начался выпуск хлора из заранее развёрнутых 30 газобаллонных батарей. По оценкам, газ в итоге проник на общую глубину до 20 км, сохраняя поражающее действие на глубину до 12 км и до 12 метров по высоте.

Германская газовая атака, снятая с воздуха русским пилотом.



При отсутствии каких-либо эффективных средств защиты у оборонявшихся, результат атаки газами оказался сокрушительным: 9, 10 и 11-я роты Землянского полка выбыли из строя полностью, от 12-й роты в центральном редуте в строю осталось около 40 человек; от трёх рот у Бялогронд — около 60 человек. Практически все первая и вторая линии обороны Сосненской позиции остались без оборонявшихся. Вслед за газами немецкая артиллерия открыла огонь по крепости и заградительный огонь для своих двинувшихся в атаку частей. Артиллерия крепости на начальном этапе не могла эффективно вести огонь, так как в свою очередь попала под надвинувшуюся газовую волну. Это усугублялось одновременным обстрелом крепости как обычными снарядами, так и снарядами с хлорпикрином. В крепости из строя выбыло свыше 1600 человек, в целом весь гарнизон получил отравления той или иной степени тяжести.

Подавляя одиночное сопротивление, части немецкого 18-го полка быстро преодолели первую и вторую линию колючей проволоки, заняли тактически важный укреплённый пункт «двор Леонова» и стали продвигаться вдоль полотна железной дороги к Рудскому мосту. Единственным резервом на самой Сосненской позиции оставалась рота ополченцев, но и у неё было отравлено до 50 % личного состава, а деморализованные остатки роты эффективной контратаки провести не смогли.

Немецкая газовая батарея.



Немного лучше обстояла ситуация на юге позиции. 76-й полк ландвера быстро занял обезлюдевшую Сосню, но наступал слишком стремительно и попал под собственные газы, понёс значительные потери и был временно остановлен огнём остатков 12-й роты у центрального редута.

Комендант Осовецкой крепости генерал-лейтенант Н. А. Бржозовский (1857- ?).




Возникла реальная угроза захвата немцами Рудского моста, что означало бы рассечение всей обороны западнее крепости и потерю Сосненской позиции. В этой ситуации комендант крепости генерал-лейтенант Н. А. Бржозовский приказал организовать артиллерийский огонь по уже занятым противником участкам Сосненской позиции и контратаковать в штыки «всем, чем можно». В контратаку пошли остатки 8-й и 13-й рот (около половины от исходного состава) и переброшенная из крепости немного менее пострадавшая 14-я рота.

13-я рота под командованием подпоручика Котлинского контратаковала части 18-го полка вдоль железной дороги и обратила их в бегство. Во время атаки подпоручик Котлинский был смертельно ранен и передал командование соединением подпоручику 2-й Осовецкой сапёрной роты В. М. Стржеминскому, который, несмотря на сильное отравление газами, с остатками вверенной ему роты довёл атаку до конца, «штыками» овладев 1-м и 2-м участками Сосненской позиции.

Немецкая пушка Большая Берта.



В это же время 8-я и 14-я роты разблокировали центральный редут и совместно с бойцами 12-й роты выбили противника на исходные позиции. К 8 часам утра все последствия немецкого прорыва были ликвидированы. К 11 часам утра прекратился обстрел крепости, что явилось формальным окончанием неудавшегося штурма.

В официальных сводках вкратце сообщалось:

«У Осовца неприятель с рассветом, развив сильный огонь и выпустив большие облака ядовитых газов, начал штурм крепостных позиций, захватил укрепления у Сосни, но огнём и контратаками был отовсюду выбит».

В том же году в газетах «Русское слово» и «Псковская жизнь» было опубликовано воспоминание одного из непосредственных участников обороны Осовца, который относительно самой контратаки 24 июля в частности сообщал:

«Я не могу описать озлобления и бешенства, с которым шли наши солдаты на отравителей-немцев. Сильный ружейный и пулемётный огонь, густо рвавшаяся шрапнель не могли остановить натиска рассвирепевших солдат.
Измученные, отравленные, они бежали с единственной целью — раздавить немцев. Отсталых не было, торопить не приходилось никого. Здесь не было отдельных героев, роты шли как один человек, одушевлённые только одной целью, одной мыслью: погибнуть, но отомстить подлым отравителям.
<…> Немцы не выдержали бешеного натиска наших солдат и в панике бросились бежать. Они даже не успели унести или испортить находившиеся в их руках наши пулемёты».

Подпоручик Владимир Карпович Котлинский (1894–1915).



Возглавивший атаку 13-й роты подпоручик Владимир Карпович Котлинский, офицер КВТ был посмертно награждён орденом Святого Георгия 4-й степени. Позднее его прах был забран матерью и перезахоронен на родине в Пскове.

Подпоручик Владислав Максимилианович Стржеминский был награждён Георгиевским оружием.

В. М. Стржеминский, 1932 год.



Собственно выражение «атака мертвецов» при описании контратаки 13-й роты 226-го Землянского полка прослеживается в работе С. А. Хмелькова «Борьба за Осовец», опубликованной Воениздатом в 1939 году. Автор был непосредственным участником описываемых событий, а в СССР занимал должность начальника кафедры сухопутной фортификации и укреплённых районов Военно-инженерной академии и по обороне Осовца защитил диссертацию на учёное звание профессора. Опубликованная в 1939 году книга является сокращённым и переработанным изложением материалов диссертации. Он в частности пишет:

«13 и 8-я роты, потеряв до 50 % отравленными, развернулись по обе стороны железной дороги и начали наступление; 13-я рота, встретив части 18-го ландверного полка, с криком «ура» бросилась в штыки. Эта атака «мертвецов», как передаёт очевидец боя, настолько поразила немцев, что они не приняли боя и бросились назад, много немцев погибло на проволочных сетях перед второй линией окопов от огня крепостной артиллерии».

В целом в СССР исследование и описание конкретных подвигов «царской армии» на «империалистической войне» не приветствовалось, и работы, выходящие за рамки сугубо технического анализа стратегии и тактики, являлись редкостью. В двухтомной «Истории Первой мировой войны» 1975 года оборона Осовца отдельно не выделялась, включаясь в более общие наступательные операции германской армии на данном направлении. Там лишь указывается, что «большой интерес представляет влияние на боевые действия войск крепостей Осовец и Новогеоргиевск, которые, прикрывая фланги 12-й и 1-й русских армий, сковали оперативную свободу германского командования <..>», хотя и упоминается, что «русские солдаты проявили такую стойкость и упорство, что приводили в изумление своего противника». Более подробно детали атаки были рассмотрены в статье 1984 года в «Военно-историческом журнале». Не используя само выражение «атака мертвецов», автор пишет: «Решительные действия полуотравленных газом русских солдат настолько поразили немцев, что они не приняли боя и начали отступать в исходное положение».

Жертвы газовой атаки.




Само выражение «атака мертвецов» (с обоими словами в кавычках, а не «атака „мертвецов“», как у Хмелькова), вероятно, принадлежит журналисту Владимиру Воронову из ежемесячника «Совершенно секретно». В своей статье 2009 года, подготовленной к 95-й годовщине начала Первой мировой войны, он пишет:

«Но когда германские цепи приблизились к окопам, из густо-зеленого хлорного тумана на них обрушилась… контратакующая русская пехота. Зрелище было ужасающим: бойцы шли в штыковую с лицами, обмотанными тряпками, сотрясаясь от жуткого кашля, буквально выплёвывая куски лёгких на окровавленные гимнастёрки. Это были остатки 13-й роты 226-го пехотного Землянского полка, чуть больше 60 человек. Но они ввергли противника в такой ужас, что германские пехотинцы, не приняв боя, ринулись назад, затаптывая друг друга и повисая на собственных проволочных заграждениях. <…> Это сражение войдёт в историю как «атака мертвецов».

В статье Вороновым были добавлены те художественно-публицистические детали (как «выплёвывая куски лёгких на окровавленные гимнастёрки»), которые позднее стали постоянными элементами изложения у других авторов, но в 2009 году широкого резонанса статья не вызвала.

В 2011 году в первом номере журнала «Братишка» была опубликована статья Артёма Денисова «Осовец. Атака мертвецов», в которой тот же эпизод описывается так:

«Но когда германские цепи подошли к русским окопам, им навстречу в штыковую контратаку с криком, а точнее, с хрипом «ура» поднялись выжившие защитники — остатки 8-й и 13-й рот, чуть больше 100 человек. Еле держась на ногах, они всё-таки встали на бой, который, казалось бы, проигран. Вид их был ужасен. Со следами химических ожогов на лицах, обмотанные тряпками, они харкали кровью, буквально выплёвывая куски лёгких на окровавленные гимнастёрки».

Именно с этой публикации начинается стремительное распространение в Интернете мема «атака мертвецов» и пересказов истории об умирающей русской роте, обратившей в бегство немецкий полк. Помимо перепечаток в многочисленных блогах, цитаты из статьи Денисова появляются в Википедии и на многих исторических форумах, как на русском, так и английском языках. В 2012 на эту тему снимается музыкально-игровой клип, где роли офицеров и бойцов исполняют члены петербургского военно-патриотического клуба «Пехотинец». Скриншоты из этого клипа, нередко стилизованные под старое чёрно-белое изображение, также получают широкое распространение на различных электронных постерах.

По итогам первых немецких газобаллонных атак на Западном фронте было установлено, что наиболее поражаемыми оказываются две категории военнослужащих:

Находящиеся у самой земли (раненые на носилках, залёгшие). Это объясняется тем, что хлор тяжелее воздуха и скапливается у земли и в низинах.
Пытающиеся убежать от облака. Это объясняется максимально продолжительным нахождением в отравляющем облаке, как правило выпускаемом с попутным ветром от фронта в тыл противника. Кроме того, бегущий человек более глубоко и учащённо дышит, поэтому его лёгкие поражаются быстрее.

Первая газобаллонная атака хлором была осуществлена немецкой армией 9 (22) апреля 1915 года на Западном фронте под Ипром. На Восточном фронте немцы в первый раз провели газобаллонную атаку 18 (31) мая 1915 года против российской 55-й пехотной дивизии.

Для всех союзников, включая Россию, применение ОВ оказалось неожиданной военной новинкой, к которой те оказались совершенно неподготовленными. По результатам Гаагской конференции 1899 года все её участники обязались отказаться от применения снарядов с ОВ, поэтому довоенные разработки армейских противогазов были приостановлены, как излишняя трата бюджетных средств. Так как в 1915 году все всё ещё старались хотя бы формально следовать положениям Гаагских конференций, Германия нашла выход во временном отказе от снарядов с ОВ и в использовании ОВ исключительно в газобаллонных атаках, так как про них в принятых до войны резолюциях ничего не говорилось.

После первых газовых атак во всех странах возобновилась лихорадочная разработка защитных средств, в первую очередь простейших марлевых повязок («предохранительных масок»). В России их изготовление проходило по управлению принца Ольденбургского во всевозможных тыловых добровольческих обществах. Никто в тылу точно не знал, из чего именно и как нужно шить, поэтому качество первых масок было совершенно неудовлетворительно. Они не обеспечивали плотного прилегания к лицу и были слишком тонкими, в лучшем случае защищая от газов лишь несколько первых минут. В очень немногих предусматривалась защита от поражения глаз. Ещё более серьёзной ошибкой был выбор в качестве защитной пропитки масок чистого раствора гипосульфита, который, соединяясь с хлором, выделял сернистый газ.

Руины Осовецкой крепости на немецкой открытке.



Пренебрежение школьным курсом неорганической химии привело к тому, что первые партии предохранительных масок, отправленные в войска весной-летом 1915 года, не только не предохраняли от хлора, но и вели к вторичному отравлению сернистым газом, только усиливая эффект атаки. Ошибка была достаточно быстро осознана, и далее в пропиточные смеси стали добавлять соду, нейтрализующую боевой газ. Однако доверие к повязкам в войсках уже было кардинально подорвано. Солдаты просто выбрасывали раздаваемые комплекты или же с издёвкой развешивали как украшения на деревьях.

Как частичную защиту от хлора сами бойцы стали использовать запасные комплекты исподнего белья и портянок, которые обильно смачивали водой и обматывали вокруг лица. Быстро выяснилось, что смачивание (при отсутствии воды под рукой) собственной мочой даже эффективнее замедляет поражение хлором.

Этот факт был изучен с сугубо академической точки зрения ещё в мирное время, однако война «переоткрыла» его в практическом применении.

Действительно эффективная защита солдат от отравляющих газов появилась с внедрением противогаза Зелинского-Кумманта, принцип устройства которого лежит в основе современных фильтрующих противогазов.