Блог Ирины.

Она родилась 7 декабря 1910 года в деревне под Вышним Волочком. Ее мать, Матрена Николаевна, овдовев в Первую мировую войну, переехала в Вышний Волочек, где работала на ткацкой фабрике. Неграмотная, она обладала напором и недюжинным темпераментом – благодаря чему была избрана депутатом городского совета. Перед Матреной Николаевной Катерина всю жизнь ходила по струнке, во всем – или почти во всем – следовала ее советам.

После окончания школы-семилетки Катерина идет работать на ту же фабрику, где работает ее мать. Собственно говоря, трудовая биография Екатерины Фурцевой была недолгой: на фабрике она проработала всего два года, от 15 до 17 лет. Но строка в анкете «ткачиха, из крестьян» сыграла огромную роль в ее жизни.

Екатерина Фурцева в молодости (средняя в нижнем ряду).


В двадцать лет Катерина вступает в партию. Ее быстро замечает руководство: активность и работоспособность она унаследовала от матери в полной мере. Вскоре Катерину как партийную активистку направляют работать в Курскую область – поднимать сельское хозяйство, а потом довольно быстро переводят в Феодосию.

В курортной Феодосии Катерина, изможденная голодной жизнью в рабочем городке, буквально расцветает. И по-женски, и карьерно. Она становится секретарем местного горкома комсомола, но партийно-комсомольская работа не занимает ее полностью. Екатерина на всю жизнь полюбила море, стала отличной пловчихой. Занялась волейболом – это будет ее любимой игрой всю жизнь. Когда она играла, на нее засматривались – столь грациозны были ее движения.

Но и в полюбившейся Феодосии Екатерине не удалось задержаться надолго. В горкоме ей вручают новую комсомольскую путевку – в Ленинград, в Ленинградский институт инженеров гражданского воздушного флота.

Екатерина Алексеевна Фурцева.



В то время авиация была чем-то героическим, с ореолом исключительности. Летчики в то время были существами высшего порядка – примерно такими, какими через тридцать лет будут космонавты. В летчиков влюблялись все – не стала исключением и Фурцева.

Ее избранника, инструктора ее летного звена, звали Петр Иванович Битков. Видный, красивый мужчина, умевший нравиться женщинам, прирожденный лидер, он быстро и надолго покорил ее сердце. Их брак не был официально зарегистрирован – тогда это не считалось обязательным. Жили бедно, но счастливо: ленинградские подруги Фурцевой потом долго вспоминали ее «серебристый смех». Огорчало одно – никак не получалось завести детей.

Екатерина Алексеевна Фурцева.



Из Ленинграда Биткова сначала направляют в Саратов преподавать в авиационном техникуме, а затем переводят в Москву. Здесь Екатерина продолжает свою комсомольскую деятельность: становится инструктором студенческого отдела в аппарате ЦК ВЛКСМ. Через год, в 1937 году, ее по комсомольской путевке направляют на учебу в Московский институт тонкой химической технологии им. Ломоносова (ныне Академия тонкой химической технологии). Здесь Катерина продолжает свою активную общественную работу и уже через полтора года становится секретарем парторганизации института, что не мешает учебе: успешно защитив диплом, Фурцева поступает в аспирантуру. Ей, как парторгу, дали комнату в коммуналке.

Великая Отечественная война застала ее уже секретарем Фрунзенского райкома партии – самый центр города, именно к этому району относилось большинство крупных предприятий Москвы. В первые же дни войны Петр Иванович, профессиональный военный, отправился на фронт. А вскоре выясняется: Екатерина беременна. Время было очень тяжелое, Матрена Николаевна, которой дочь написала о своих сомнениях – рожать ей или нет, настояла на сохранении беременности и даже приехала из Вышнего Волочка помогать дочери. Вскоре Фурцевых эвакуируют в Куйбышев – и именно тут в мае 1942 года на свет появляется Светлана. Вскоре семья возвращается в Москву.

Через четыре месяца после рождения дочери с фронта приезжает Битков – и с порога заявляет, что давно уже полюбил другую женщину.

Гордая Екатерина Алексеевна забрала дочь, мать – и ушла. Практически в никуда. Вскоре ей, как секретарю райкома, дают крохотную, в двадцать восемь метров, квартирку рядом с райкомом. Теперь они живут втроем – Екатерина Алексеевна, Светлана и Матрена Николаевна Фурцевы.

Екатерина Алексеевна Фурцева с дочерью Светланой на юге.



Во Фрунзенском райкоме, где она занималась кадрами, ее непосредственным начальником – вторым секретарем – был Петр Владимирович Богуславский. Историк, философ, прекрасный организатор, он увлекся Екатериной. К сожалению, он был женат, а развод для партийного работника в то время (да и потом) – вещь практически невозможная. Богуславский вкладывает в Екатерину все, что знает и умеет, продвигает ее наверх, обучает правилам игры – мужской игры, в которой Екатерина с помощью Богуславского научилась использовать свое умение быть женщиной. Немалую помощь в этом Екатерине оказала и Мария Андреева, бывшая актриса Художественного театра и гражданская жена Максима Горького, а в то время – директор Дома ученых, располагавшегося напротив райкома. В столовую Дома работники райкома постоянно ходили обедать. Мария Федоровна подает Фурцевой пример элегантности и хорошего тона. С ее помощью Екатерина нашла и другой пример для подражания – актрису Веру Петровну Марецкую. Немного похожая на Марецкую внешне, Екатерина Алексеевна стала подражать и ее манере одеваться, держаться, разговаривать. Говорят, даже брала у нее уроки актерского мастерства. У Фурцевой была прекрасная память и задатки хорошего оратора.

Шанс отличиться выпал Екатерине Алексеевне в сентябре 1947 года, когда с помпой отмечали 800-летие Москвы. Фурцева принимала активнейшее участие в подготовке к празднику самого ответственного участка города – его центра. Закладка памятника Юрию Долгорукому перед Моссоветом – главное событие юбилейных торжеств – была проведена под ее личным контролем. Фурцева принимала активнейшее участие и в других мероприятиях: закладке нового высотного здания университета на Ленинских горах, спортивном празднике на стадионе «Динамо»… Она повсюду. Ее нельзя не заметить, ее невозможно не запомнить: яркая, красивая, энергичная, сияющая женщина запомнилась всем.

Вскоре сам собой закончился роман с Богуславским: в стране началась «борьба с космополитизмом» – антисемитская кампания чистки кадров по национальному признаку. Еврея Богуславского отправляют на переподготовку – что на практике означало отставку. Назначают первым секретарем райкома партии Фурцеву.

Ее организаторские способности, умение выступать без бумажки и личное обаяние всегда привлекают к ней внимание вышестоящих властей. Но ее звездный час пришел совершенно неожиданно: в 1949 году Николай Шверник, крупный партийный функционер, представил ее Сталину. Это была их единственная встреча, но Сталин ее запомнил – и с его благословения карьера Фурцевой резко пошла вверх.

В декабре Фурцева делает доклад на расширенном заседании горкома партии, где критикует работу своего райкома – и себя лично. Это умное, талантливое, по-женски страстное самобичевание – разрешенное и даже предписанное сверху – тут же дает свои плоды.

Фурцева с Хрущевым и его женой, 1958 г.


Уже в начале 1950 года Екатерина Фурцева становится вторым секретарем Московского горкома партии. Первым секретарем в то время был Никита Хрущев. В народе ходили упорные слухи о том, что Фурцева оказалась в горкоме не случайно, мол, у нее роман с Хрущевым. Хрущев действительно очень ценит Фурцеву – и за умение говорить, и за работоспособность, и за преданность. Когда после смерти Сталина Хрущев станет первым секретарем ЦК КПСС, главой Московской парторганизации он оставит вместо себя Фурцеву. Но роман у нее в то время был совсем с другим человеком.

Дипломат Николай Павлович Фирюбин, в то время зампред Московского горисполкома, был очень обаятельным, красивым мужчиной, избалованным женским вниманием, а поэтому довольно заносчивым и капризным. Прекрасно владел двумя иностранными языками, занимался спортом. Фурцеву он полюбил страстно, и Екатерина Алексеевна ответила взаимностью. Но он женат, у него двое детей-подростков. Разгоревшийся роман хранился в тайне от всех – хотя, как это всегда бывает, о нем знали многие. Весь высший партаппарат обсуждал их связь, и все осуждали ее. Матрена Николаевна была решительно против Фирюбина – но в этом, практически единственном случае за всю свою жизнь Екатерина Алексеевна не прислушалась к совету матери.

Когда Фирюбина назначают послом в Чехословакию, а затем в Югославию, Екатерина Алексеевна при каждом удобном случае летает к нему – хоть на день, на несколько часов… Она ничего не требовала от Фирюбина, который никак не может решиться на развод, и этим сильно притягивала его. В конце концов ее союз с Фирюбиным благословил сам Хрущев – и в 1954 году они поженились. Это был первый и единственный официальный брак Екатерины Алексеевны. Первые пять лет все продолжалось по-прежнему: он работает за границей, она – в Москве. Фирюбин вернулся в Москву, когда его назначили заместителем министра иностранных дел. И Екатерина Алексеевна довольно быстро поняла, что их брак был ошибкой. Но менять что-то было уже поздно.

Николай Павлович очень ревновал жену к ее карьерным успехам – и мстил ей за них дома. Унижал ее, не прислушивался к ней, мог по нескольку дней не замечать. Всем знакомым жаловался, что о нем дома не заботятся, не кормят – а между тем Екатерина Алексеевна каждый вечер готовила ему протертую клюкву, выполняла все его капризы. Он не ладил со Светланой – после ее замужества ее практически не приглашали в дом к матери и отчиму. Осознав, что в семье счастья не будет, Екатерина Алексеевна с головой уходит в работу.

Хрущев не забыл Фурцеву. Когда 25 февраля 1956 года он сделал свой знаменитый доклад на XX съезде партии, именно Екатерине Алексеевне было предоставлено первое слово после докладчика. На этом съезде Фурцева стала кандидатом в члены Президиума ЦК КПСС – то есть поднялась на предпоследнюю ступень в советской партийной иерархии.

Первым секретарем МГК КПСС Москвы Фурцева оставалась до 1957 года. В памяти москвичей ее правление связано с активным градостроительством, наступлением на коммуналки, борьбой за чистоту и порядок на улицах. Западные журналисты отмечают ее появление на трибуне Мавзолея 7 ноября 1955 года – когда Хрущев лично позвал ее перейти с нижней трибуны, для «крупных чиновников», на верхнюю – «для вождей». Стройная, подтянутая, в строгом, но элегантном костюме, с красиво уложенной длинной русой косой – зарубежные издания неустанно рассказывали, что среди серых советских чиновников появилась наконец настоящая женщина. А вечером на торжественном приеме в Кремле она в роскошном бальном платье с редкостной грациозностью танцевала вальс с членами Политбюро.

В кремлевских кулуарах Фурцеву за красивую внешность и неизменную элегантность прозвали Мальвиной.

Екатерина Фурцева с Буденным и Ворошиловым, конец 1950-х гг.


Фурцева лично контролировала строительство стадиона в Лужниках – ее стройную фигуру прекрасно знал любой строитель. Всегда улыбающаяся, в юбке до колен, открывающей ее красивые ноги, в оренбургской шали – и всегда в туфельках, в любую погоду. Удивлявшимся ее внешнему виду она отвечала: «Вы что строите? Красоту! И все вокруг должно быть красиво!»

Фурцева прекрасно понимала, что ей не хватает знаний, чтобы разобраться во всех насущных вопросах. Но она умеет и хочет учиться – и будет учиться всю жизнь. Ее любимым словом было «специалист» – то есть тот, кто досконально знает вопрос, кто может разобраться. Хотя, оставаясь все же женщиной, иногда доверяла лишь своему вкусу.

Перед самым открытием стадиона в Лужниках – буквально накануне ночью – она велела замазать огромную, больше сотни квадратных метров, фреску на фасаде стадиона. Просто потому, что не понравилась…

Вскоре на этом стадионе будут проходить главные события Международного фестиваля молодежи и студентов – невероятное еще несколько лет назад событие, толпы иностранцев в Москве, еще совсем недавно отгороженной от остального мира «железным занавесом». И снова Фурцева в самом центре событий, ярким пятном выделяясь среди чиновников в серых костюмах.

Кроме заботы о Москве, в обязанности Екатерины Алексеевны входили постоянные заседания ЦК КПСС и тесное общение с высшими государственными деятелями. Она была единственной женщиной среди высокопоставленных мужчин, которые жили по давно сложившимся правилам. Застолья на всю ночь, крепкие выражения в разговорах, бани и охотничьи забавы – типично мужские развлечения, и никто не собирался менять правил игры из-за того, что среди нескольких десятков мужчин появилась одна женщина. Фурцева прекрасно понимала, что, чтобы не проиграть, ей придется придерживаться всех этих правил, и никто не будет делать ей скидок.

Ее положению мог позавидовать любой. Но мало кто мог в полной мере понять, с какими проблемами ей пришлось столкнуться. Например, такая простая вещь, как туалет. Рядом с комнатой, где заседал Президиум ЦК, был только мужской туалет, и тот постоянно занят: из-за определенного образа жизни члены Президиума страдали многочисленными болезнями. Екатерине Алексеевне приходилось бежать далеко в соседнее крыло, где в секретариате (секретари все-таки были в основном женского пола) был женский туалет.

Но однажды именно эта проблема сыграла на руку Фурцевой.

После прихода Хрущева к власти его методы руководства довольно скоро вызвали недовольство части членов ЦК. Во главе «заговора», ставившего своей целью свалить Хрущева – его собирались «сослать» в министры сельского хозяйства, – стояли Георгий Маленков, Вячеслав Молотов, Лазарь Каганович, Клим Ворошилов и Дмитрий Шепилов. В конце июня 1957 года они собрали заседание Президиума ЦК, на который «случайно» не были приглашены многие могущественные сторонники Хрущева. Фурцева, заметив, что большинство собравшихся против Хрущева, решила действовать. Она отпросилась в туалет. Все знали, что до женского туалета идти довольно долго – и значит, ее некоторое время никто не хватится. Вместо туалета Фурцева бросилась в свой кабинет и принялась обзванивать сторонников Хрущева, многих из которых не было в Москве. Многие расценивали ее звонок как провокацию – ведь рядом мог стоять и подслушивать кто-то из «заговорщиков», проверяя надежность того или иного человека. Но она уговаривала, умоляла, уламывала их приехать – и добилась своего.

Тот же трюк проделал Брежнев – он помчался звонить министру обороны маршалу Жукову, а когда вернулся, в красках описал внезапно напавшее на него расстройство желудка.

Жуков организовал срочную доставку в Москву – на военных самолетах – отсутствовавших членов ЦК, а сам, появившись на заседании, высказался решительно против отставки Хрущева и добавил: «Ни один танк не тронется без моего приказа!» Заговорщики испугались – и Хрущев снова оказался вознесен наверх. Так называемая «антипартийная группа Маленкова, Кагановича, Молотова и примкнувшего к ним Шепилова» была лишена всех постов, раскаявшийся Ворошилов был прощен, а поддержавшие Хрущева Брежнев, Фурцева и Жуков были осыпаны милостями. Екатерина Алексеевна стала полноправным членом Президиума ЦК КПСС.

Фурцева переходит из МГК в ЦК. Здесь она вместе с Жуковым входит в комиссию по делам реабилитации военнопленных (согласно сталинскому указу, все пленные считались изменниками Родины, и освобожденных из немецких лагерей сразу же отправляли в лагеря советские), с ним же занимается разработкой проекта строительства мемориала на Поклонной горе.

Но вскоре Жуков попадает в опалу: его фраза про танки напугала в том числе и самого Хрущева – и всего через четыре месяца после того судьбоносного заседания Жуков был обвинен в насаждении культа своей личности в армии, снят с поста министра и выведен из Политбюро и ЦК. Хрущев помнил, кому он обязан своим восхождением, и умел мстить тем, кто видел его слабость.

Джина Лоллобриджида, Юрий Гагарин, Мариза Мерлини, Екатерина Фурцева.


Для Фурцевой несколько лет все шло хорошо. Ее называли официальной наследницей Хрущева. В 1960 году ее назначили министром культуры СССР – должность видная, но не очень завидная: функции министра культуры в основном представительские. Самое дело для женщины: поруководить, покрасоваться, да и испортить ничего не сможет – на самом деле культурой в СССР руководил специальный партийный комитет, а вовсе не министерство. Но настал черед и Фурцевой. Авторитарная, во многом противоречивая политика Хрущева вызывала все больше недовольства в высших кругах. Заговоров не было – так, перемывали ему кости по телефону, – но Хрущеву было достаточно и этого. В 1961 году ему на стол положили стенограмму ее телефонного разговора с членом ЦК Аристовым, где Фурцева нелестно отозвалась о Никите Сергеевиче. На ближайшем, внеочередном пленуме Президиума Екатерина Алексеевна была снята с должности секретаря.

Все было обставлено тихо: во время очередного совещания в кабинет Фурцевой пришел человек, отключил связь, забрал «вертушку» – телефон правительственной связи, – и все. Молчание. Никто ничего никому не объяснил.

Екатерина Алексеевна приехала домой, легла в ванну и вскрыла себе вены.

Спасла ее подруга, пришедшая в гости. Удивившись тишине за дверью, она позвонила в соответствующие органы. Приехавшая бригада взломала дверь и доставила Екатерину Алексеевну в больницу.

Говорили, что Фурцева пыталась покончить с собой из-за уязвленного честолюбия. Но не меньшую роль сыграла и личная обида на человека, который был обязан ей столь многим, которому она безгранично верила и который так подло ее предал…

Хрущев прореагировал просто: на заседании ЦК, членом которого Фурцева еще оставалась, заявил: «Дамские капризы! Что вы хотите – климакс! Не стоит обращать внимания».

Выйдя из больницы, где ее долго лечили от нервного стресса, Екатерина Алексеевна с головой уходит в работу министра. Время хрущевской оттепели вызвало к жизни множество новаций в культуре – и Екатерина Алексеевна изо всех сил старалась понять, что же происходит в подведомственной ей среде. Впервые за несколько десятков лет во главе Министерства культуры был настолько высокопоставленный номенклатурно-партийный работник – и настолько интересующаяся женщина. Екатерина Алексеевна, начинавшая как партийный функционер со всеми соответствующими взглядами, смогла измениться и стать одним из лучших – если не лучшим – министром культуры за всю историю СССР.

Поначалу ее назначение народ встретил анекдотами. Собственно говоря, такого количества анекдотов о себе мало кто удостаивался – разве что главы государства. А тут простой министр. Особенно поначалу анекдоты были злые: мол, пришла бескультурная баба из жуткой глубинки и давай артистами руководить. Один из самых популярных анекдотов был такой. Вернисаж. Пабло Пикассо не пускают, потому что он забыл пригласительный билет. Тогда он в подтверждение того, что он именно Пикассо, рисует на асфальте своего знаменитого голубя мира. Его пропускают. Следом идет женщина, и тоже без пригласительного. «Вы кто?» – «Я министр культуры СССР Фурцева!» – «А как докажете? Вот Пикассо забыл свой билет, он голубя нарисовал…» – «Простите, а кто такой Пикассо?» – «Проходите, госпожа министр!»

Екатерина Алексеевна Фурцева.


Про то, как она на самом деле руководила культурой, тоже ходят анекдотичные истории. Когда Григорович ставил в Большом театре «Лебединое озеро», согласно либретто Одетта должна была умереть. Фурцева заявила: «Наш балет должен быть оптимистичным!» – и девушку-лебедя оживили. Но спустя годы Юрий Георгиевич вспоминает Фурцеву тепло и благодарно. Она чаще всего шла ему навстречу. Ценила Галину Уланову, мхатовских знаменитых актрис Тарасову и Степанову. Дружила с Марецкой.

Гамзатов Расул Гамзатович, Ибраев Аубакир Ибраевич, Герасимов Сергей Аполлинарьевич, Фурцева Екатерина Алексеевна.


Как человек очень деятельный, болеющий за свое дело, она старалась участвовать во всем. Лично принимала решения о повышении зарплат, запрете или разрешении спектаклей, назначении на роли. Чисто по-женски отстаивала свои решения – могла расплакаться, пококетничать, упасть в ноги вышестоящим товарищам, только чтобы выпустили фильм, утвердили назначение, дали звание… Она считала всех работников культурных учреждений солдатами своей армии – актеров и писателей, библиотекарей и лекторов, музейщиков и циркачей – и относилась к ним одинаково. Хотя, конечно, у нее были свои предпочтения – Родион Щедрин, Майя Плисецкая, Людмила Зыкина, Давид Ойстрах, Святослав Рихтер, которому она устроила срочный выезд в Германию, попрощаться с умирающей матерью… Любила МХАТ – по ее инициативе Олег Ефремов, до этого работавший в «Современнике», был назначен главным режиссером МХАТа, и под ее личным наблюдением было построено новое здание театра на Тверском бульваре.

Фурцева и Федор Шаляпин.


Как руководитель она была нелегким человеком. Не терпела ответов «не знаю», требовала, чтобы каждый досконально знал свое дело – как она. В пылу спора могла накричать, выгнать – но потом переживала и старалась сделать взамен что-нибудь хорошее. Ее уважали за то, что с ней можно было спорить, разговаривать, что ее можно было переубедить – тогда как правила мужской игры требовали придерживаться принципа: «есть два мнения, одно мое, другое неправильное».

Именно при Фурцевой стал проводиться Международный конкурс имени Чайковского – и она лично настояла на том, чтобы первую премию разрешили дать американскому пианисту Вану Клиберну, что абсолютно противоречило всем идеологическим установкам. При ней начали проводить Международный конкурс артистов балета, Московский международный кинофестиваль. По ее записке Суслову был учрежден Театр на Таганке, ее стараниями открылись Московское хореографическое училище и десять университетов культуры по всей стране, были построены здания Библиотеки иностранной литературы, Детского музыкального театра Натальи Сац, нового цирка на проспекте Вернадского (и еще десять стационарных цирков по всей стране), здание хранилища Библиотеки имени Ленина в Химках, новые помещения получили МХАТ, Театр имени Моссовета и Театр оперетты…

Екатерина Фурцева с Надей Леже в Антибе, 1960-е гг.


Еще в 1961 году, в своей первой в качестве министра культуры поездке на Каннский фестиваль, она познакомилась с вдовой художника Фернана Леже Надей. Это знакомство, переросшее в тесную дружбу, во многом определило культурные связи Фурцевой. Надя Леже ввела ее в круг французской коммунистической интеллигенции – Луи Арагон (женатый на сестре Лили Брик Эльзе Триоле), Пабло Пикассо (так что не прав был анекдот – Фурцева знала не только имя великого художника, но и его самого лично), Морис Торез… Под влиянием Нади Леже Фурцева открыла для себя французскую высокую моду – особенно ей нравились вещи от Lanvin. Друзья Нади – эмигранты из России – стали дарить свои коллекции советским музеям. Вдова художника Савелия Сорина преподнесла в дар Третьяковской галерее часть своей ценнейшей коллекции, а Марк Шагал даже приехал в СССР лично и подарил Пушкинскому музею 75 своих картин.

Екатерина Алексеевна Фурцева.


Фурцева организовала самую фантастическую выставку того времени: «Мона Лиза» Леонардо да Винчи в Москве. Картину выставляли в Японии и обратно должны были везти через Москву. Возникла идея задержать «Мону Лизу» на несколько дней в Москве. Фурцева созвонилась с французским послом, получила его согласие – но надо было заплатить огромную страховку, изготовить пуленепробиваемую витрину… Екатерина Алексеевна уговаривала руководство страны: «Нам предлагают показать «Джоконду», а деньги мы вернем. Отправим Моисеева на гастроли, он заработает». С ней согласились. Фурцева обратилась к оборонным конструкторам – и за семь дней изготовили витрину, которую потом французы взяли за образец. Специальное стекло срочно везли с Украины, в дороге оно повредилось, его едва успели заменить. «Джоконду» привезли ночью, под усиленной охраной. Те, кому посчастливилось увидеть ее за несколько дней, когда картина выставлялась в Пушкинском музее, помнят об этом до сих пор.

Екатерина Алексеевна Фурцева.


Очень дружила Фурцева с Армандом Хаммером – даже подарила ему из запасников Русского музея «Черный квадрат» Малевича.

Фурцева же пригласила в СССР театр Ла Скала, до этого никогда не бывавший в России. Между Большим и Ла Скала было подписано соглашение о сотрудничестве – с тех пор многие российские оперные певцы стажировались в Милане. Директор театра Антонио Гирингелли был в восторге и от приема его труппы, и от самой Фурцевой. Следующие десять лет – до самой ее смерти – доктор Гирингелли серьезно ухаживал за Екатериной Алексеевной, постоянно присылал ей маленькие подарки, заказал ее портрет одному из модных художников.

Фурцева и Леонид Брежнев.


Она продолжала оставаться очень привлекательной женщиной – вопреки всему. После любой пьянки, обязательной в среде высших чинов, она оставалась свежей и полной сил. Екатерина Алексеевна очень следила за собой – когда была возможность, соблюдала строгий режим и диету, подолгу гуляла, много занималась спортом, специально привозила из Франции таблетки для похудения. Ее женственность и обаяние отмечали все, с кем она сталкивалась, – даже те, кто имел все основания не любить ее. Она постоянно следила за модой. Почти не носила украшений – в среде крупных чиновников они не были приняты, – но одевалась очень элегантно. Именно Фурцева первой в СССР надела маленькое черное платье – выше колен, с туфлями-лодочками и ниткой жемчуга. Следила она и за советской модой: именно Фурцева стояла за организацией домов моды в стране, способствовала карьере Славы Зайцева. Когда работники одного ателье написали ей письмо о недостатках в швейной промышленности, она собрала совещание, где с полным знанием дела рассуждала о модных фасонах, тканях, говорила о необходимости использовать в работе модные журналы.

На ее рабочем столе стояла фотография английской королевы Елизаветы II, с простой надписью: «Екатерине от Елизаветы». Говорили, что уже через несколько минут личного общения королева попросила Фурцеву: «Не зовите меня «ваше величество», говорите просто – товарищ Елизавета!» А бельгийская королева Фабиола однажды сказала, что хотела бы сделать для своей страны столько же, сколько Фурцева сделала для своей.

Только в личной жизни было не все гладко. С Фирюбиным они все больше отдалялись друг от друга – любовь давно прошла, у него была другая женщина, и Екатерина Алексеевна об этом знала. Но развестись они все же не могли. Единственным смыслом жизни – кроме любимой работы – для Фурцевой были дочь Светлана и внучка Марина. «Если бы не было тебя с Маришкой, мне не для чего было бы жить», – говорила она Светлане.

Екатерина Алексеевна Фурцева с дочерью.


Начав свою карьеру в качестве партийного функционера, за время своего министерства Екатерина Алексеевна сильно изменилась. Личная, искренняя ее дружба со многими виднейшими деятелями культуры, чьи взгляды во многом не совпадали с идеологическими установками ЦК КПСС, все больше отдаляла Фурцеву от ее коллег по партаппарату. В отличие от основной массы крупных функционеров она была неординарной личностью, и этого ей простить не могли.

Случилась и еще одна неприятная история. Светлане с мужем очень хотелось иметь дачу. Под давлением дочери Фурцева занялась строительством – покупала стройматериалы через постановочную часть Большого театра: там они были дешевые. Дача получилась, по сегодняшним меркам, крохотной – 61 квадратный метр, но скандал раздули жуткий. Фурцеву обвинили в злоупотреблении служебным положением, объявили строгий выговор, чуть не исключили из партии. Дачу забрали – правда, вернули потраченные на строительство деньги. Екатерина Алексеевна очень переживала, просила создать комиссию, чтобы во всем разобраться, – но ничего этого сделано не было. Она очень страдала – общественное мнение было для нее очень важно.

Фурцева на художественной выставке.


Когда в 1973 году ее не рекомендовали в депутаты Верховного Совета СССР, она поняла, что ее карьера близка к закату, что не за горами ее смещение с поста министра. Она говорила Людмиле Зыкиной, одной из своих подруг: «Что бы там ни было, я умру министром!»

Так и случилось. В ночь с 24 на 25 октября 1974 года Светлане Фурцевой позвонил Фирюбин: «Екатерины Алексеевны больше нет». Светлана, которая лишь несколько часов назад простилась с матерью, ничего не успела понять…

Согласно официальному медицинскому заключению, у Екатерины Алексеевны остановилось сердце. Впрочем, молва настойчиво твердит о том, что Фурцева отравилась цианистым калием.

Ее похоронили на Новодевичьем кладбище – среди артистов и писателей, которыми она руководила, недалеко от предавшего ее Хрущева.

После похорон Петр Битков сказал Светлане: «Я всю жизнь любил только ее…»

Екатерина Алексеевна Фурцева.


Через несколько недель Фирюбин женился вторично. Через несколько лет Светлана переехала в Испанию. Но жить вдали от России она не могла и в 1998 году вернулась в Москву. Светлана Фурцева умерла в начале октября 2005 года. У нее был рак.

Уже нет ни партии, которой она была предана, ни государства, которому она служила. Осталась только память о женщине, которая умела играть в мужские игры – и выигрывать.


Вульф Виталий Яковлевич.

Антон Хабаров родился в январе 1981 года в подмосковной Балашихе, в простой семье, где родители не имели отношения к миру киноискусства. Мама будущего артиста работала воспитательницей в детском саду, а отец ради семьи пожертвовал учебой в университете.

По словам Антона, папа подавал большие надежды как математик и был одним из лучших студентов. Когда он решил покинуть вуз, из деканата ему присылали письма с просьбой вернуться. Но Олег Хабаров отказался менять свой выбор: времена наступили сложные, и он не мог оставить маленьких детей – Антона и Лизу – на произвол судьбы. Хабаров трудился сначала токарем, потом слесарем. Позже, когда дети подросли, он устроился инкассатором и «вырос» до начальника охраны.

В будущем благодарный сын высоко оценил ту жертву, которую его родители принесли ради благополучия детей. Когда Хабаров состоялся как артист, он подарил отцу внедорожник, а маме устроил роскошный отдых на Гоа.

Актерский талант Антон продемонстрировал задолго до того момента, когда впервые попал в объективы кинокамер. В детстве мальчик был обычным ребенком и, как и большинство ровесников, увлекался спортом – легкой атлетикой, баскетболом. Но искусство уже тогда манило Антона: у него обнаружился хороший слух, и мама отвела сына в музыкальную школу, где он освоил фортепиано.

В 10 лет Хабаров вместе с одноклассницей случайно забрел в секцию хореографии. Увиденное так ему понравилось, что мальчик принял решение тоже научиться вальсировать и записался на бальные танцы.

Вскоре классическая хореография так увлекла Хабарова, что превратилась в главное хобби. Через несколько лет Антон получил титул КМС по спортивным бальным танцам. Но какими же были его удивление и отчаяние, когда после окончания школы парень не смог поступить в университет физкультуры и спорта, где нацелился на факультет бальных танцев.

Плечо подставил отец: он посоветовал сыну поступить в столичный колледж искусств на режиссерский факультет. Антон не понимал, зачем ему режиссура, но, к счастью, послушал отца. Возможно, свою роль сыграло то обстоятельство, что родители Хабарова были заядлыми театралами и привили сыну любовь к театру.

Антон поступил на режиссерский, но при этом удивил и даже рассмешил приемную комиссию. Задание «проанализировать свою пьесу» парень понял буквально: за ночь Хабаров сочинил пьесу и прибыл на экзамен с ее анализом.

Антон Хабаров на сцене.


После 3-го курса Антон так увлекся игрой на сцене, что решил попробовать свои силы в качестве актера. Он подал документы в 3 театральных вуза – в Театр-студию МХАТ, Щукинское и Щепкинское училища – и прошел везде. Выбрал «Щепку», потому что там как раз набирал курс талантливый актер и педагог Виктор Коршунов.

Кинематографическая биография Антона Хабарова стартовала в студенческие годы: начинающий актер появился в эпизодах сериалов «Госпожа Победа» и «Медовый месяц».

Антон Хабаров на сцене «Современника».


В 2004 году молодой артист получил диплом «Щепки» и был принят в труппу «Современника». За 4 года службы в этом прославленном театре Антон сыграл в 4 постановках, наиболее популярными из которых оказались «Дама с камелиями» и «Антоний&Клеопатра».

Антон Хабаров в роли Родиона Гишара в сериале «Доктор Живаго».


Первая заметная роль в кино досталась Хабарову в 2005 году в сериале «Доктор Живаго»: Антон сыграл Родиона Гишара. Сам артист запомнил эту первую серьезную роль навсегда, ведь у него – молодого и малоизвестного актера – была сцена с легендой российского кинематографа Олегом Янковским.

От волнения Хабаров никак не мог войти в образ. Побороть стеснительность и выйти из ступора ему помог сам мэтр. Олег Иванович попросил оператора сделать перерыв и рассказал молодому коллеге свою историю, поведав, что ему тоже пришлось дебютировать вместе со звездой – Роланом Быковым. Великий артист тогда просто сказал оробевшему коллеге:

«Слушай, ты красивый, ты просто стой, а я сам все сыграю».
После разговора с Янковским Хабаров, наконец, смог прийти в форму и перевоплотиться в своего героя.

Антон Хабаров и Татьяна Арнтгольц на съемках фильма «И все-таки я люблю…».


Первая главная роль была сыграна в 2007 году, она и принесла Антону ощутимую славу. В тандеме с бывшей однокурсницей Татьяной Арнтгольц он сыграл ключевого персонажа – генеральского сына в многосерийной мелодраме «И все-таки я люблю…». За их кинороманом пристально следили миллионы телезрителей.

Снимаясь в кино, Антон Хабаров не оставлял службу в театре. В 2008 году он поменял подмостки «Современника» на сцену академического театра имени В. Маяковского. Вскоре театралы увидели талантливого артиста в постановках «Круг», «Три сестры» и «Опасный поворот».

Антон Хабаров в сериале «Братаны».


В 2009 году Хабаров был приглашен в новый проект, который набрал высокие рейтинги сразу же после выхода первых серий. Остросюжетная лента «Братаны» помогла Антону закрепиться на российском киноолимпе. В нашумевшем сериале он появился с уже знаменитыми на всю страну коллегами Сергеем Селиным, Алексеем Кравченко и Дмитрием Дьяконовым.

Несмотря на то, что похожих «криминальных» сериалов на тот момент уже было предостаточно, «Братаны» понравились зрителям. Поэтому создатели проекта продлили его еще на 3 сезона, в каждом из которых Антон появлялся в том же актерском составе.

После выхода этой ленты режиссеры часто предлагают артисту главные роли. Но самым «громким» и рейтинговым оказался психологический триллер с элементами мистики «Закрытая школа», в котором Хабаров сыграл директора школы, человека замкнутого и таинственного.

Антон Хабаров и Татьяна Васильева.


Артисту понравилось работать в проекте, где его создатели собрали созвездие молодых коллег и всем известных актеров с опытом. По словам Хабарова, наиболее сильные впечатления он получил от работы с Татьяной Васильевой.

В 2011 году телезрители с удовольствием посмотрели премьеру драматического сериала с элементами фэнтези «Мишень», снятого Александром Зельдовичем.

В этот период имя артиста уже настолько известно зрителям, что его, как состоявшуюся звезду, приглашают в популярный проект «Танцы со звездами». Антон Хабаров в паре с Екатериной Трофимовой стали любимцами зрителей, вызвав бурю эмоций страстным танго, зажигательной чечеткой и чувственной самбой. Пара заняла 4-е место.

Антон Хабаров.


Примечательно, что зрители отметили удивительное внешнее сходство Хабарова с Сергеем Лазаревым. Оба привлекают внимание публики высоким ростом и военной выправкой (при росте 187 см вес Антона составляет 80 кг), а также бархатистым тембром голоса. Но артисты не имеют родственных связей и только отдаленно знакомы.

2013 год примечателен для актера переходом на подмостки Московского Губернского театра: Антон принял приглашение и был зачислен в труппу. На этой сцене он дебютировал в спектакле «Нашла коса на камень».

Антон Хабаров и Екатерина Климова.


В 2015 году актеру снова повезло с работой в кино: он сыграл яркую роль в детективе по произведению Татьяны Устиновой «Хроника гнусных времен». Антон перевоплотился в предпринимателя Кирилла, который помогает любимой девушке (ее сыграла Полина Сыркина-Стрельникова) найти убийцу ее бабушки. Тогда же артист появился в мелодраме «Влюбленные женщины», где блестяще сыграл в дуэте с Екатериной Климовой.

Антон Хабаров и Мария Луговая ив фильме «Мурка».


В 2016 году Хабаров начал сниматься в криминальном сериале «Мурка» Антона Розенберга и Ярослава Мочалова.

Долгожданная премьера фильма состоялась в марте 2017-го и мгновенно стала событием года. И это легко понять, ведь режиссеры собрали в проекте настоящий «звездный десант»: Марию Луговую, Алексея Бардукова, Михаила Пореченкова, Максима Дрозда, Сергея Гармаша, Алену Бабенко.
Хабарову досталась яркая роль – он сыграл счетовода и преступника Константина Бланка.

Антон Хабаров в сериале "25-й час".


Личная жизнь.

Антон Хабаров с женой.

Будущую супругу Елену Степучеву Антон Хабаров заприметил еще на первых курсах «Щепки». Но за любовь красавицы, за которой ухаживали многие однокурсники, пришлось побороться: у Лены был парень. Хабарову пришлось прибегнуть к хитрости: сначала он стал девушке хорошим другом, с которым она делилась секретами своей личной жизни. Незаметно отношения переросли в нечто большее, и пара начала жить вместе.

Антон Хабаров с сыном.


Спустя 5 лет, в 2007 году, актеры узаконили отношения. Их первенец Влад появился на свет в том же году. С рождением второго ребенка супруги не затягивали – спустя 3 года у них уже подрастали двое детей: у Влада появилась сестра Алина.

Антон Хабаров - актер Губернского театра.


В профессию Елена вернулась в 2013 году, с мужем поступив на службу в Московский Губернский театр. Вместе супруги играют в постановке Дмитрия Дюжева «Скамейка».

Актер с семьей продолжает жить в Балашихе, хотя уже давно имеет возможность приобрести недвижимость в столице. В родном для Антона городе дети посещают всевозможные секции и кружки. В круг интересов дочери и сына артиста входят шахматы, хоккей, танцы, йога, рисование и даже ментальная арифметика. Так, Алина удивляет родственников своей способностью умножать трехзначные числа в уме, читая при этом книгу.

Антон Хабаров с семьёй.


Свежие фото с супругой Еленой Хабаровой и детьми поклонники артиста встречают в его аккаунте в «Инстаграме». На страничке артиста появляются кадры из путешествий. Супруги уже побывали на Мальдивах, во Вьетнаме, в Доминикане, где предаются своему увлечению – дайвингу.

В 2018 году актер предстал в необычном для себя амплуа, исполнив в постановке «Случайное танго» роль Ангела. Но это не эфемерное существо, а умудренный опытом человек, который занимается тем, что определяет количество злых и добрых дел у умерших людей. В спектакле также появились Юлия Галкина и Роман Печерский.

Из классических постановок Антон удивил участием в пьесе «Вишневый сад» Антона Чехова, где сыграл Лопахина. Этот герой в понимании режиссера Губернского театра Сергея Безрукова интеллигентен, воспитан и при этом влюблен в Раневскую.

Антон Хабаров в фильме 2019 года «Отчим».


Сейчас с участием Хабарова готовятся к выходу кинофильмы «Свадьба и разводы», «Отчим», «Жертва любви». В детективе «Казанова» актер перевоплотится в мошенника, промышляющего грабежом доверчивых женщин. На след афериста выходит следователь Новгородцева (Светлана Ходченкова).

Антон Хабаров.


Еще одна лента, которую зрители посмотрят в 2019 году – 32-серийная детективная мелодрама «Новая жизнь», где Антон Хабаров снова появится в главных ролях вместе с Валерией Ланской и Наталией Антоновой.

Как-то раз и мне пришлось пригласить Николая Ивановича к себе домой на помощь, чтобы посмотреть нашу печь, которая ни с того ни с сего начала дымить. Он походил вокруг нее, постучал, послушал, как врач больного, затем вынул один кирпич и залез туда рукой, которая сразу оказалась по локоть в саже. Потом сердито сказал:

— Кто такие печи кладет, руки бы тому поотшибать.

— Не знаю, — говорю я, — мы покупали дом вместе с печкой.

Николай Иванович улыбнулся:

— А вам, Ляксей Палыч, этого знать не надо. Вы мастер по церковному пению. Когда вы хором церковным управляете, любо-дорого послушать.

— Спасибо за высокую оценку моего скромного труда, — сказал я, польщенный похвалой.

— Это вам спасибо, Ляксей Палыч, за ваше умилительное пение. Когда ваш хор поет, от такого пения душа утешается и молитва делается легкая, словно птица небесная порхает под небесами у Бога. Говорю так вам потому, что есть с чем сравнивать. Давеча я ездил в наш областной центр и зашел в архиерейский собор службу послушать. Уж лучше бы я не заходил.

— А что такое? — заинтересовался я.

— Да пение у них какое-то странное. Как после «Отче Наш» врата Царские закрылись, тут хор ихний как взвоет, я аж вздрогнул.

— Это они, наверное, концерт запричастный запели, — догадался я.

— Вот, вот, Ляксей Палыч, именно концерт, а не молитва. Потому что, когда хор взвыл, тут у них какая-то баба заголосила, а потом мужик стал ей что-то подвывать. Не выдержал я такого концерта, да убег из храма. А у вас, Ляксей Палыч, все просто и понятно. А насчет печки я вам вот что скажу. Переделывать за другими — это работа неблагодарная. Предлагаю эту печь сломать, а другую сделать. День будем ломать, день печь класть.

Я от души посмеялся над рассказом об архиерейском хоре, и мы расстались с Николаем Ивановичем, договорившись встретиться завтра. В этот же день я съездил за глиной, песком и кирпичом. А на следующий день пришел Николай Иванович с двумя своими сыновьями. Я было хотел помогать им печь разбирать, но Николай Иванович решительно воспротивился:

— Работа эта пыльная и грязная, — сказал он мне, — не вам, регенту, свои белые ручки марать, вам ими на хоре махать.

— Я не машу, а регентую, — засмеялся я.

— А раз так, то тем более нельзя, — уверенно сказал он.

Пока его сыновья разбирали печь, Николай Иванович вышел во двор и взял щепотку глины. Размял ее меж своих корявых узловатых пальцев. Потом даже попробовал на язык, пожевал малость, а затем, выплюнув, сказал:

— Глина немного жирновата, ну, да ничего, мы в нее песочку поболее добавим и сойдет.

Подошел к кирпичу. Взял один, как бы взвешивая на ладони. Достал из кармана молоточек и ударил им по кирпичу. Тот развалился сразу на три части.

— Да, — разочарованно протянул Николай Иванович, — кирпич нонче дрянь. Раньше-то лучше делали. Ну, ничего, топку из старого кирпича, от твоей печки разобранной, соорудим.

На другой день Николай Иванович пришел один. Помолился на угол с образами. Затем перекрестил глину, песок и кирпич. Надел на себя фартук и, засучив рукава рубахи выше локтей, сказал:

— Господи, благослови сей труд, на пользу человекам и во славу имени Твоего святаго.

Тут я заметил на запястье его правой руки какую-то татуировку из нескольких цифр. Меня это заинтересовало, но спросить, что это означает, я постеснялся. Работа у него спорилась, я только успевал подавать ему кирпич и глину.

Подошло время обеда. Перед тем как сесть за стол, Николай Иванович долго плескался у умывальника, фыркая и звонко сморкаясь. Подавая ему полотенце, я попытался рассмотреть цифры внимательней. Николай Иванович, заметив мой взгляд, добродушно пояснил:

— Это, Ляксей Палыч, немцы в концлагере мне номер поставили.

— Вы были в концлагере? — удивился я.

— Где только я ни был. Везде, кажись, был и все испытал. А понял одно: с Богом человеку завсегда хорошо жить. Любые беды с Ним не страшны. Я вот чего думаю, Ляксей Палыч, уж коли с Богом можно жить в таком аду, как фашистский концлагерь, то как же с Ним в Раю-то хорошо!

При этих словах Николай Иванович зажмурил мечтательно глаза, как будто таким образом хотел узреть райское блаженство. Открыв глаза, уже печально добавил:

— Только людей жалко, тех, что без Бога живут. Разнесчастные они люди, их, Ляксей Палыч, завсегда жалеть надо.

— А вы мне расскажите, Николай Иванович, как в концлагерь попали.

— Чего же не рассказать? Расскажу.

После обеда Николай Иванович сказал:

— Ну, коли вам интересно знать о моих мытарствах, слушайте.

Как война началась, мне как раз девятнадцать годков исполнилось. Так что, почитай, на войну к самому ее началу поспел. Вот я смотрю, нонче войну по телевизору показывают. Там солдаты в кирзовых сапогах, да с автоматами. А я вам, Ляксей Палыч, прямо скажу: какие там сапоги? В обмотках мы воевали. Автоматов тех у нас и отродясь не было. Винтовка трехлинейка, а к ней штык-нож, вот основное вооружение пехоты. Да правду сказать, и винтовка-то не у каждого была. В первом бою, как пошел я в атаку, у нас в роте одна винтовка на троих. Это еще хорошо, в других частях, не знаю правду баяли, не знаю нет, на десять человек одну винтовку давали. Вот и бежим в атаку: один с винтовкой, а мы двое за ним, если его убьют, то винтовка переходит к следующему. Мы-то, конечно, тоже не с пустыми руками в атаку идем, из досок вырезали себе что-то наподобие винтовки и раскрашивали так, что издалека можно было за настоящую принять. В первом же бою я винтовкой обзавелся, хотя вторым на очереди был. В общем-то, надо признаться, у нас в пехоте редко кто две-три атаки переживал: или ранен, или убит. Бывало, идет в атаку рота, а возвращается столько солдат, что едва на взвод наберется. Но меня Бог миловал, до сорок третьего без единой царапины. В сорок третьем под Сталинградом, правда, малость задело. Месячишко в госпитале провалялся и опять на фронт. Видать, мой ангел-хранитель, Никола Чудотворец, меня крепко хранил. Я, конечно, ему об этом докучал в своих молитвах. Читаю каждый день «Живые помощи», особенно перед боем. «Отче Наш» по сорок раз в день и двенадцать раз «Богородицу», эти-то я молитвы наизусть знал. Ну, а к Николе Угоднику так запросто обращался, он ведь свой, деревенский.

— Как это деревенский? — не понял я. Святитель Николай был епископом большого, по тем временам, города Миры.

— Не знаю, какого города он был епископом, только я, Ляксей Палыч, не о том речь вел, — засмеялся Николай Иванович. — У нас в селе храм был в честь Николы Угодника. Два раза в год, на зимнего и летнего Николу, престольный праздник. И село-то наше Никольское звалось, потому как он наш особливый заступник.

Теперича расскажу, как в плен попал. Тот бой я на всю жизнь запомнил. Накануне того дня дождик цельные сутки как из ведра поливал. Стенки окопов склизкие стали, на дне лужи образовались. Толком не поспать: сыро, неуютно. Сижу мокрый, как зяблик, да с завистью на командирскую землянку поглядываю. Вот, думаю, туда бы попасть, хоть на пару часиков, в тепле пообсохнуть, да поспать малость. Так я мечтаю, а кругом кромешная тьма, ни звездочки на небе. А тут вдруг все осветилось. Это фрицы стали в небо ракетами пулять. Одну за другой. Друг мой, ефрейтор Трошкин, сидел рядом со мною и на моем плече дремал, а тут сразу проснулся и говорит: «Никак немчуряги наших разведчиков хотят высмотреть, я сам видел, как они с вечера к ним поползли. Языка, наверное, у них взяли, вот немцы и всполошились. С утра, наверняка, в атаку пошлют, недаром старшина спирт со склада получил». «Все-то ты, Трошкин, видишь и все-то знаешь, — говорю я,— а знаешь ли ты, когда эта война кончится, больно уж мне домой хочется». «Это Лугов, — отвечает он, — наверное, только один товарищ Сталин знает». «Навряд ли, — говорю я, — он это знает». «Ты сомневаешься в гениальности нашего вождя», — удивляется Трошкин. «Что ж тогда, — говорю я, — Гитлер нас врасплох застал». «Ну разговорился, — сердится Трошкин, — кабы нас кто не услышал, а то и нам будет врасполох». Мы замолчали, а я стал вспоминать письмо моей матери, которое получил на днях. В письме она сообщала большую радость, о том, что у нас в селе вновь открыли храм. Я-то хорошо помню, как его закрывали. Мне тогда уж десять лет было. Пришли к нам в село военные и увезли нашего священника, дьячка и церковного старосту. Как сейчас перед глазами стоит: батюшку на телеге увозят, а евонная жена бежит за ним с оравой своих ребятишек и что-то кричит сердешная. Упала, как есть прямо на дорогу, в пыль, и зарыдала. Дети окружили матушку, тоже плачут и зовут ее: «Мама, пойдем домой, будем там за папку молиться». Не помогла видно молитва детей, слухи до нас дошли, что батюшку и церковников расстреляли. На церковь власти замок повесили. А потом председатель сельсовета решил из храма клуб сделать. Чтобы, как он сам нам разъяснил, темные народные массы культурой просвещать. Собрал возле церкви сход и говорит: «Товарищ Ленин из всех искусств самым важным считал кино. Вот здание церкви для такого важного искусства как нельзя лучше подходит. Раньше здесь религиозный дурман был, а теперь кино крутить будем. Но для того, чтобы здесь было кино, надо снять с куполов кресты, эти символы закабаления трудового народа. Тому, кто их сымет, мы за такую сознательность десять трудоднев запишем и еще как-нибудь поощрим». Все, конечно, удивились глупости председателя совета: какой же нормальный человек полезет святые кресты сымать. Но один все же, отчаянный такой, нашелся. Генка Заварзин, известный на все село пьяница, балагур и озорник. «Я, — говорит, — ни Бога, ни черта не боюсь, а кино мне страсть как хочется посмотреть. Да и десять трудоднев не помешает». Взял, да и полез на купол. Когда он крест начал спиливать, не знаю, что уж там произошло, но только полетел он оттуда вниз. Так шмякнулся на землю, что мы уже думали, он дух испустил. Но оказался жив, да видно, бедняга, позвоночник повредил и на всю жизнь обезноженным остался. «Меня, — говорит, — кто-то с купола столкнул». «Да кто ж тебя столкнуть мог, — говорят ему, — коли ты там один находился». Люди-то, кто поумней, сразу догадались, что это его Ангел небесный столкнул. Долго он без движения лежал, все плакал да прощения у Бога просил. Потом уж мне рассказывали, что когда храм наш открыли, он очень обрадовался и просил его принести на службу. А служба первая в аккурат на Пасху была. Его батюшка поисповедовал и причастил. Когда домой назад его на тележке везли, он словно пьяный, на все село пел «Христос Воскресе» и орал: «Люди добрые, меня Господь простил, я теперь болеть больше не буду». А вечером того же дня действительно перестал болеть, так как помер.

Так и не удалось в нашей церкви клуба устроить, потому как после Генкиного падения охотников снимать кресты больше не нашлось. Рядом с нашим селом находилось татарское село, так наш неугомонный председатель стал татар подбивать на это дело. Мол, сломайте кресты и купола, а я вам хорошо заплачу. Вам ведь, басурманам, все равно, коли вы в Христа не верите. Те обиделись, говорят: «Хотя мы и не христиане, но и не басурмане, потому как в Бога мы веруем. А Николу Угодника тем более обижать не будем, он и нам, татарам, помогает». Так церковь и стояла закрытой, а потом в ней зерно стали хранить. Никто и не думал, что ее когда-нибудь откроют, но пришла война и все по своим местам расставила. Мать в письме писала, что нашему председателю колхоза позвонили из города и велели освободить храм от зерна. Предупредили, что через неделю приедет священник и на Пасху будет служба. Тот, правда, досадовал: «куда, мол, я зерно дену?». Но начальства ослушаться не посмел. Собрал колхозников и велел развезти зерно по домам на хранение. При этом грозил, что если у кого хоть одно зернышко пропадет, того отправит по этапу, туда, куда Макар телят не гонял. Два раза просить никого не было нужды, все с радостью стали освобождать церковь и готовить ее к службе.

Пока я сидел весь в этих мечтах о доме и вспоминал материно письмо, наступил рассвет. Загрохотала наша артиллерия. Трошкин мне говорит: «Ну, что, опять я оказался прав, слышишь, артподготовка началась, значит скоро в атаку пойдем». Подбежал старшина Балакирев: «Ребятки, — говорит, — изготовься, через полчаса по сигнальной красной ракете пойдем на фрицев». И стал разливать нам по кружкам спирт, приговаривая: «Не дрефь, мужики, немцы, они тоже люди, и тоже боятся. А мы им жару с вами дадим». Я достал из кармана листочек с молитвой «Живые помощи» и стал чуть слышно читать. Трошкин подвинулся ко мне: «Ты чего, Лугов, шепчешь, давай погромче, я тоже с тобой помолюсь». Подошел к нам политрук, лейтенант Кошелев, и предупредил нас о том, что умирать за Родину большая честь, а кто побежит назад, того он лично пристрелит. Это он нам всегда перед боем говорил, так сказать, вдохновлял нас. Умирать, конечно, никому не хотелось, но то, что он труса самолично пристрелит, мы не сомневались. Хотя политрука у нас в роте все любили. О нас, простых солдатах, он заботился и в бою за наши спины не прятался, а всегда впереди бежал. В это время взвилась сигнальная ракета и политрук закричал: «Товарищи, вперед! За Родину, за Сталина! Ура!», — выхватил пистолет и первым выскочил из окопа. Мы тоже все закричали «ура» и бросились вслед за ним. Я-то мал ростом, для того, чтобы мне из окопа выбраться, заранее подставил ящик из-под патронов. Но когда я на него наступил, дощечка проломилась, и я свалился опять в окоп. Слава Богу, вовремя подбежал старшина Балакирев, он был у нас здоровущий мужик, схватил меня, как кутенка, и выкинул из окопа. Я поднялся, хотел бежать, да наступил на полу собственной шинели и опять упал прямо в грязь. За мною выпрыгивал старшина. Да не повезло ему, только охнуть успел: «Мама родная», — и опять в окоп свалился. Видно пуля, мне предназначенная, в него угодила. Поднялся я из грязи, перекрестился: Царство Небесное тебе, товарищ старшина, — заткнул полы шинели за ремень и побежал за своими. Уж чего-чего, а бегать-то я умел. В селе меня никто догнать не мог. И тут я припустил по полю, петляя, словно заяц, так, чтобы немец прицелиться в меня не сумел. Услышу взрыв, упаду на землю, затем поднимаюсь и снова бегу. Вижу лежит наш политрук, руками бедняга за живот схватился, а сквозь пальцы кровь струится. Ох, думаю, не повезло лейтенанту, ранение в живот самое паршивое дело, редко кто после него выживает. Упал я рядом с политруком на колени и говорю ему: «Товарищ лейтенант, давайте я вам помогу». А он сердится на меня: «Отставить, товарищ Лугов, только вперед за Родину, за Сталина!». — «А как же вы?» — говорю я. «Меня санитары подберут», — и видя, что я не ухожу, как закричит: «Ты что, рядовой, не слышишь приказа», — и за пистолетом потянулся. Тут я вскочил, как ошпаренный, ору: «Есть, товарищ лейтенант, только вперед», — и припустил далее. Прибегаю к немецкому окопу, а там уже рукопашная. Я в окоп спрыгнул, вижу, моего друга ефрейтора Трошкина немец душит. Хотел вначале я этому немцу штык в спину всадить, а потом передумал. Развернул винтовку и прикладом его по голове саданул. Каска с его головы сползла и он как-то удивленно на меня оглянулся. Видать в это время он хватку свою ослабил, ну и Трошкин вывернулся из-под него и вцепился ему в лицо. Да одним пальцем прямо в глаз ему угодил. Немец как взвыл нечеловеческим голосом, Трошкина совсем отпустил, а сам за лицо схватился и по земле катается и воет бедняга. Трошкин схватил рядом валявшийся автомат и добил немца. А потом на меня накинулся: «Ты что, Лугов, не мог сразу его штыком». — «Так как же штыком в спину? — оправдываюсь я, — все же как-никак, а живой человек». — «А то, что этот живой человек меня мог придушить, в твою глупую башку не пришла такая мысль?». Я, конечно, понимаю, что не прав, но все же оправдываюсь: «Так ведь не придушил же». — «А, что с тобой толку говорить, — махнул он на меня рукой, — ты же у нас блаженный, ладно, айда к своим». Смотрим, бежит по окопу к нам навстречу рядовой Квасов, глаза выпучил и орет не своим голосом: «Братцы, спасайся, «тигры» прямо на нас прут, шесть штук сам видел, передавят нас, как тараканов». С другой стороны бежит старший сержант Языков, весь в крови, видать, раненый. Схватил Квасова за ворот, тряхнул как следует: «Ты что, сукин сын, — кричит он на него, — панику тут разводишь. Докладывай обстановку по всей форме». — «Чего докладывать? — кричит тот, — командир убит, замкомандира тоже, об остальном тебе сейчас «тигры» доложат, вон они уже на подходе». Языков сразу все сообразил и говорит:

«Отступать будем, но организованно. Беги, Квасов, собирай всех оставшихся бойцов, а вы, Трошкин с Луговым, берите противотанковое ружье и гранаты, выдвигайтесь вперед к тому окопу, постарайтесь задержать танки».

Приказ есть приказ, поползли мы вперед и залегли в указанном окопе. Тигры от нас уже метров двести. Трошкин ворчит: «Попробуй тут такие махины с ружьишка этого пробить. Придется ближе подпустить». Потом повернулся ко мне: «Ну, что, брат Никола, пришел и наш черед, давай прощаться». Обнялись мы с ним и расцеловались троекратно. А потом вдруг Трошкин говорит: «Христос Воскресе!». У меня в ответ само собой вырвалось: «Воистину Воскресе!» — а подумав, говорю: «Ты что это, ведь Пасха давно прошла?». — «Да так, — отвечает он, — вспомнил, как в детстве с отцом и матерью христосовался. А сейчас подумал, может нас тоже Христос, когда-нибудь, воскресит из мертвых». — «Ты даже, братишка, не сомневайся», — говорю я ему. Трошкин сразу повеселел. — «Тогда, Лугов, давай зададим фрицам напоследок жару». Прицелился он и выстрелил по переднему «тигру», тому хоть бы хны, прет на нас, не сбавляя скорости. — «Сейчас, Никола, — говорит Трошкин, — я ему по гусенице дам». Выстрелил снова и гусеница оборвалась. Танк развернуло и он остановился, а там еще два танка прут. Трошкин передал мне противотанковое ружье: «Давай, братишка, — говорит он, — бери левый танк под прицел, а я правый, гранатой». И пополз в сторону «тигра». Когда метров пять до танка оставалось, он встал, чтобы метнуть гранату, тут-то его из танкового пулемета и подстрелили. Падая, он ко мне развернулся, а на лице его улыбка. Я, уже не таясь, кинулся к нему, схватил его гранату, сдернул чеку и швырнул что было сил в «тигра», танк загорелся. Я кричу Трошкину: «Вася, смотри, смотри, я его подбил!» — А Трошкин открыл глаза и говорит мне: «Лугов, скажи мне лучше еще раз, что Христос Воскрес». — «Христос Воскресе!», — говорю я и заплакал. «Что же ты, Лугов, плачешь, — говорит он, — ведь Христос действительно Воскрес! Я в этом сейчас уже не сомневаюсь! До встречи там…». Сказал и умер. Закрыл я ему глаза, а сам думаю: «что же мне еще остается, пойду и я умирать». Тот танк, что слева был, уже через окоп наш переваливает, я за ним кинулся вслед. Тут что-то рядом как шарахнуло, меня подбросило вверх, так что показалось будто я к небу лечу. Но это так только показалось, а на самом деле, конечно, на землю упал и потерял сознание.

Очнулся я от того, что кто-то мне в лицо тычет. Открыл глаза, а надо мной немец стоит и своим сапогом мне тычет прямо в лицо. Я еле поднялся, стою, шатаюсь. В ушах звон и голова, как ватная. Немец ткнул меня в спину автоматом и повел к толпе таких же, как я горемык. Построили нас в колонну по четыре человека и погнали по дороге. Так я и оказался в лагере для военнопленных.

Тут Николай Иванович, спохватившись, оборвал свой рассказ. «Что-то мы заговорились, Ляксей Палыч, а дело стоит, давайте я вам лучше вечерком дорасскажу».

Уже поздно вечером Николай Иванович закончил кладку печки, и мы сели с ним пить чай. Мне не терпелось выслушать его дальнейшую историю, а он, как будто забыв свое обещание, спокойно попивал чаек и рассуждал на тему: чего нынче молодежи не хватает? Пока я наконец сам не попросил его продолжить рассказ.

— А я думаю, может неинтересно вам слушать: ничего особого не привелось совершить, да и мало чего могу вспомнить о том лагере. Помню, что немцы нас каждый день гоняли на какую-нибудь работу. То землю рыть, то камень в карьере долбить, то дороги мостить. Дороги немцы больше всего уважали. Делали их ровными и гладкими, как полы в хорошей избе. К вечеру, когда возвращались в лагерь, нам раздавали какую-нибудь баланду. Но мы приходили такие изголодавшиеся, что нам было все равно что дают, лишь бы досыта. У меня котелка или чашки не было, так я ходил к раздаче со своим башмаком. Это такие деревянные колодки, которые мы носили вместо обуви. Так вот я этот свой деревянный башмак так вылизывал, что никакая аккуратная хозяйка так хорошо не вымоет. Бывали случаи, когда во время работ некоторые отчаянные головы решались на побег. Если таких ловили, то сразу прямо на наших глазах вешали. И висели они таким образом три дня, это чтобы нас устрашить. Меня тоже как-то подбивали на побег, но я отказался, страшно. Да не так страшно, что тебя поймают и повесят, умирать-то все равно один раз. Страшно то, что за твою свободу другие будут расплачиваться. За каждого сбежавшего немцы пять человек расстреливали. Построят всех, отсчитают пять человек и тут же на наших глазах расстреляют. Один раз сразу четверо убежали. Построили нас и давай отсчитывать. Вижу, немец в меня пальцем целит, я только и успел подумать: «Никола Угодничек, неужели отдашь этим супостатам на погибель». Другой офицер что-то крикнул тому немцу и он свою занесенную руку отвел. Я уже потом понял, что они успели двадцать человек отсчитать, когда ко мне фриц тот подошел. Немцы народ очень аккуратный, ни на одного больше, ни на одного меньше. Но, конечно, не их точность меня спасла, а сам Бог, по молитвам Николы Угодника, от меня ту смерть отвел. Отвести-то отвел, но и новые испытания мне уготовил. Приехало в наш лагерь какое-то высокое начальство. Нас всех построили и говорят: «Кто хочет служить великой Германии и бороться с большевизмом, выходите на три шага вперед». Некоторые стали выходить, хотя надо сказать, не так много их оказалось. Сосед, что рядом со мной стоял, мне и говорит: «А что, может и правда пойти к ним служить? Кормить небось хорошо будут, а то коммунисты нас впроголодь держали и здесь голодуем». Я ему говорю: «Да как ты можешь думать такое? Коммунисты коммунистами, а Родина нам Богом дана, грех ее за кусок хлеба продавать». «Ну и подыхай здесь со своей Родиной, — говорит он, — а я пойду». Наверное он не только к немцам служить пошел, но и на меня им чего-то наговорил. Подзывает меня ихний офицер и через переводчика спрашивает: «Ты коммунист?» «Какой я коммунист, я простой крестьянин». Смотрит на меня офицер и говорит: «Ты нас пытаешься обмануть. У тебя не славянская внешность. Ты, наверное, еврей». «Какой же я еврей, — удивился я, — если я крещеный — православный». «А мы сейчас это проверим», — говорит немец и приказывает спустить мне штаны. — «Спускаю я штаны, а сам чуть не плачу, потому как видят они, что я обрезанный».

— Как обрезанный? — удивленно воскликнул я, прерывая рассказ Николая Ивановича.

— Придется, Ляксей Палыч, и эту вам историю рассказать, а то действительно непонятно получается.

Жили мы, как я уже говорил, два села рядом русское и татарское. Жили мирно. Татары по своим магометанским законам, а русские по христианским. В русском селе землю пашут, да хлеб на ней сеют, а в татарском коней разводят, да овец пасут. Только так уж вышло, что мои родители из этих двух разных сел повстречались и полюбили друг друга. Да так сильно полюбили, что жизни один без другого не представляли. Родители моего отца вроде бы и не против, чтобы он привел в дом русскую жену. Но зато материны родители ни в какую на такой брак не соглашаются. Лучше, говорят, в девках оставайся, чем басурманкой стать. Отец мой стал уговаривать мою мать сбежать от родителей к нему. Но мать сказала: «Не будет нам жизни без родительского благословения», — и отказалась сбегать. Однако папаня мой был человеком отчаянным и больно уж сильно любил мою мать. «Раз ты от своих родителей уйти не можешь, — сказал он, — тогда я от своих уйду. И веру вашу христианскую приму, потому как жизни без тебя для меня уже нет». И пошел свататься. Родители материны на это согласились и тут же повели его крестить. Батюшка окрестил его Иоанном, а фамилию после венчания ему записали материну — Лугов. Вот так я и родился Николай Иванычем Луговым. Отец во мне души не чаял, только очень огорчался о том, что я часто хворал. Решил он, что хвори мои оттого, что я не обрезанный. Взял он меня тайно, посадил на коня и поскакал в свое татарское село прямо к мулле. Меня там обрезали, а матери он велел ничего не говорить. Но вскоре я заболел, да так сильно, что все думали, что вот-вот помру. Тут отец, видя, что обрезание не помогло, а стало только хуже, во всем признался матери. Мать стала плакать и укорять отца, за то что он погубил меня. Отец пошел в церковь посоветоваться с батюшкой, как ему быть. Священник его выслушал и сказал: «Христа тоже обрезали, и даже есть такой праздник обрезание, но потом Христос крестился. А ты наоборот, вначале крестил сына, а потом обрезал. Сколько лет я служу, а такого у меня еще в практике не было, потому даже не знаю, какую тебе епитимью наложить за твой поступок. Я сельский поп, не шибко грамотный. Поезжай-ка ты в город, там служит архимандрит Нектарий, он академию заканчивал, в семинарии преподавал, может чего и посоветует». Поехал отец в город, к отцу Нектарию. Тот выслушал его и говорит: «Дьявол колебал твою веру во Христа, и ты не выдержал этого испытания. А теперь Господь, через тяжкую болезнь твоего сына, приводит тебя к истинной вере. Ибо веру христианскую ты принял ради любви земной, к твоей жене, а сейчас ты должен подумать о любви небесной, к Богу». «Да как же мне о такой любви думать?», — спрашивает отец. «Любовь сия, — говорит старец, — достигается только через бескорыстное служение людям. Иди и с молитвой служи своим ближним. А сын твой жив будет. Но помни, дьявол, видя себя посрамленным твоей верой, будет мстить тебе через скорби твоего сына. Но святой Никола Угодник, имя которого твой сын носит, защитит его от всех напастей». Ободренный такими словами, отец вернулся в село. Я вскоре выздоровел. Отец же очень после этого изменился. Стал ходить по вдовам и сиротам и всем им помогать. Кому избу подправит, кому поле вспашет, а кому и доброе слово скажет. Иногда ведь доброе слово нужнее всяких дел. Платы за свои труды ни с кого не брал, а говорил: «Бога благодарите, а не меня грешного». Полюбили все в нашем селе моего отца. «Даром что татарин, — говорили о нем, — а и нам, русским, есть чему от него поучиться». Отец же сам о себе говорил: «Я русский татарин, потому что православный». Вот такая была история с моим обрезанием. И вот к чему это привело меня в немецком плену.

Когда немцы увидели, что я обрезанный, спрашивают меня: «Теперь ты не будешь отрицать, что ты еврей?». «Буду, — говорю я, — потому что я не еврей, а татарин». Тут офицер как захохочет, аж за живот схватился. Хохочет, на меня пальцем показывает, и сквозь смех что-то говорит. Когда он закончил смеяться, мне переводчик говорит: «Гер офицыр считает вас очень хитрым евреем. Он не верит ни одному вашему слову. Он хотел приказать вас расстрелять, но вы его очень развеселили. Вас не будут расстреливать. Вас отправят умирать вместе с вашими братьями евреями». Вот так я и попал в лагерь смерти Освенцим. В лагере мне этот номер на руке и выкололи. Жил я в еврейской зоне. Не хочу вспоминать всех ужасов этого ада. Скажу только, что дымившиеся с утра и до вечера трубы крематория напоминали нам, что все мы там скоро будем. Смерти я уже не боялся. Даже рад был бы ее приходу, если бы не эти крематории. Уж больно мне не хотелось, чтобы меня сжигали. А хотелось, чтобы похоронили по-человечески, в земле-матушке. Вот и молился денно и нощно, чтобы мне избежать крематория и сподобиться христианского погребения. Шел уже последний год войны. Как-то раз повели нас делать прививки, как нам объяснили от какой-то заразной болезни. Выстроили всех в очередь по одному. В одну дверь все входят, там им делают укол, а в другую выходят. Немцы стоят в начале и в конце очереди. Тех, кому уже сделали прививки, сажают в машины и увозят. Так мы потихоньку и продвигаемся навстречу друг другу. На душе у меня как-то нехорошо. Зачем, думаю, эти прививки, если все равно и так умирать. Перекрестился я тайком и незаметно перешел во встречную очередь, которая выходила после прививки. Погрузили нас на машины в кузов и куда-то повезли. Через некоторое время вижу, с заключенными что-то странное происходит. Они как черви беспомощные по кузову ползают и ничего не соображают. Жутко мне стало, понял я, что это у них от прививок. Вижу, машины направляются в сторону крематория. Тут мне все сразу понятно стало. «Господи, — взмолился я, — молитвами Твоей Пречистой Матери и святаго Николы Чудотворца, спаси меня грешного от такой ужасной кончины». А затем давай читать «Живые помощи». Вдруг как завоют сирены. Это значит воздушная тревога. В концлагере свет погас, машины наши остановились. Налетели бомбардировщики и ну давай бомбы кидать. Тут я под шумок из кузова вывалился, да покатился в канавку под куст, лежу, не шелохнусь. Закончилась бомбардировка, грузовики уехали, а я остался. Оказалось, что попал на зону, где сидели в основном заключенные немцы. Работали они, по большей части, в обслуге лагеря, на складах, в столовых. Они меня подобрали и у себя спрятали. Месяц я у них пробыл, а тут уж и освобождение подоспело.

Так вот и сбылось пророчество отца Нектария. Скорбей было много, но от всех их избавил меня Господь, по молитвам моего небесного покровителя Николы Угодника. Все плохое, что в плену претерпел, как-то со временем забывается. А вот гибель друга моего Василия Трошкина не идет из головы. И вот почему. Парень-то он был простой, веселый. Не больно-то скажешь, что верующий. Надо мной часто подтрунивал за мою веру, хотя в то же время и уважал меня. Дружили-то мы с ним крепко. А перед смертью ведь как он всею душою поверил в Воскресение Христово. Тогда я почувствовал, что его вера сильней моей будет. А до этого я про себя думал, что выше его, потому как верующий и Богу молюсь. Получилось же наоборот, моя молитва и вера была о земном, а он сразу, как в церкви поем: «Чаю воскресения мертвых и жизни будущего века». Давеча я на проповеди слыхал, как батюшка говорил, что если Христос не воскрес, то и вера наша напрасна. Как вы думаете, Ляксей Палыч, принял Господь моего друга Ваську Трошкина, к себе в рай, яко и разбойника во единый час?

Я, подумав немного, сказал:

— Умом не знаю, Николай Иванович, а вот сердцем верю, что принял.

— Умом-то и не надо, — вздохнул Николай Иванович, — если бы я все в концлагере умом воспринимал, то пожалуй и свихнулся бы. Вот и я верю, да Бога прошу, чтобы Он сподобил меня, когда-нибудь, встретить и обнять моего друга, там…

Родилась Анна – или, как ее звали, Нюра – семимесячной и в детстве отличалась очень слабым здоровьем. Жили Павловы очень бедно, но по большим праздникам Любовь Федоровна всегда старалась порадовать любимую дочь. Когда ей было восемь лет, мать привела ее в Мариинский театр на балет «Спящая красавица».

Спектакль стал настоящим потрясением для чувствительной девочки. Особенно ей понравилась Аврора, главная героиня балета. Нюра загорелась желанием научиться танцевать так же, как она.

Измученная настойчивостью дочери, Любовь Федоровна привела Нюру в балетное училище. Но принять ее отказались: восьмилетняя девочка была слишком мала и слаба для балерины. Велели подождать.

Через два года Нюра снова поступала в училище. Экзаменаторы единодушно признали музыкальность и грациозность девочки, но ее физические данные вызвали немалые сомнения: тоненькое, почти прозрачное тело казалось слишком слабым для тяжелых нагрузок, которые неизбежны при серьезных занятиях танцем. Спас Нюру Павел Андреевич Гердт, известный танцовщик и педагог: он смог разглядеть в девочке способность к балету и непреодолимое желание танцевать. Именно по его настоянию Нюра Павлова вместе с десятью другими девочками была принята в 1891 году на балетное отделение Петербургского театрального училища.

Училище по порядкам напоминало монастырь: такой же строгий устав, железная дисциплина и отрезанность от внешнего мира. Нюру старались не нагружать занятиями – опасались за ее хрупкое здоровье, да и она сама была довольно ленива, особенно сначала, очень капризна и своевольна. Однако основы балетной техники схватывала на лету. От Александра Облакова Нюра перешла в класс к Екатерине Вазем, известной балерине и прекрасному педагогу, а затем – к Павлу Гердту. Педагоги, отмечавшие успехи Павловой в танце, беспокоились лишь о том, что ее сложение не соответствует тогдашним канонам сценической красоты. В то время были в моде балерины с хорошо выраженными формами (недаром говорили: «Балет существует для возбуждения потухших страстей у сановных старцев»), с развитой мускулатурой, позволявшей выполнять самые виртуозные элементы, с недлинными ногами, придающими балерине устойчивость в танце на пальцах. А Павлова была худенькая, миниатюрная, тонконогая, с маленькой головой, хрупким торсом и удлиненными пропорциями тела. Ее «воздушность» казалась недостатком и самой Нюре. Она старательно принимала рыбий жир, усиленно питалась, пыталась нарастить мускулатуру, но все было напрасно. За худобу подруги по училищу прозвали ее Швабра.

Анна Павлова (сидит вторая слева в первом ряду) среди воспитанниц хореографического училища.


Павел Гердт оценил необычность данных Павловой и пытался убедить ее в том, что именно легкость и пластичность – ее главное достоинство. В пример он приводил ей знаменитую итальянскую балерину Марию Тальони, прославившуюся в 1840-е годы именно своей необычайной легкостью и воздушностью. Но Нюра еще долго сетовала на природу, которая, как ей казалось, обделила ее. Однако Тальони на всю жизнь осталась кумиром Анны Павловой.

Анна Павлова.


У Гердта Павлова выделялась среди остальных учениц и талантом, и прилежанием. В апреле 1899 года она окончила училище и 1 июня была зачислена в труппу Мариинского театра как Павлова 2-я.

Павловой 1-й значилась пришедшая десятью годами ранее Варвара Павлова – танцовщица, не выделявшаяся ничем, кроме эффектной наружности.

Анна Павлова в балете П. Л. Гертеля "Тщетная предосторожность". 1913 год.


Дебют Анны Павловой состоялся 19 сентября 1899 года – в балете «Тщетная предосторожность» она принимала участие в па-де-труа. В первые три сезона она получила еще несколько небольших сольных партий. Критика заметила новую танцовщицу, чередуя похвалы с укорами в недостаточной отделке танца и в том, что Павлова 2-я «благодаря своей сухощавой фигуре не дает тех грациозных контуров и образов, которыми привык зритель восторгаться».

Но зрители чувствовали, что Павлова отличается от других не только худобой – ее легкость и изящество, лиричность и грация выделяли ее среди танцовщиц Мариинки. У Павловой отмечали неординарный драматический талант, умение перевоплощаться и исключительный артистизм.

Зная о своих недостатках гораздо лучше критиков, Павлова продолжала напряженные занятия, стремясь достичь совершенства в технике. Постепенно ее танец становился все безупречнее, партии – крупнее. Первой ее главной партией стала в 1900 году Флора в балете «Пробуждение Флоры», затем была Лиза в «Волшебной флейте», а в апреле 1902 года Павлова выступила в роли Никии в балете «Баядерка» – эта партия стала первым настоящим успехом Анны Павловой. Основную сложность составляла двойственность сценического образа Никии. Павлова с блеском справилась с задачей: психологизм и драматизм ее танца потрясли как зрителей, так и критиков.

Следующим крупным успехом стала Жизель в одноименном балете Адольфа-Шарля Адана. Эта партия как нельзя лучше соответствовала данным Павловой. Ее Жизель буквально жила на сцене, завораживая зрителей искренностью исполнения и глубиной переживаний. Павлова, как никто другой, умела вдохнуть жизнь в любую, даже самую «затанцованную» партию, заставить зрителя забыть об условности балетного спектакля. Жизель Павловой стала явлением в балете, а о ней самой заговорили как о признанной звезде русского балета. Следующие партии – Пахита в одноименном балете и Китри в «Дон Кихоте» – продемонстрировали безупречное владение Павловой техникой характерного танца. А еще были Медора в «Корсаре», партии в «Дочери фараона» и «Спящей красавице» – той самой, с которой началась для Павловой любовь к балету…

Круг поклонников Павловой постоянно расширялся. Многие пытались, как это тогда было принято, взять покровительство над юной танцовщицей. Хоть Анна и не вполне соответствовала тогдашним канонам красоты, она все же была на редкость хороша: обаятельная, изысканная, с царственным лицом. Особенно украшали ее улыбка и глубокие темные глаза. Но Павлова отметала все предложения – вежливо, очень тактично, но твердо. Потом среди прочих она стала выделять одного: Виктора Дандре.

Виктор Эмильевич Дандре, потомок знатного рода, знаток балета, удачливый предприниматель, обер-прокурор Сената, стал первым, главным и единственным мужчиной в жизни Анны Павловой. Некрасивый, на 11 лет старше ее, поначалу он стал Павловой другом и советчиком в делах балета, а затем сумел добиться ее любви. Он возил ее по ресторанам, делал подарки, самым крупным из которых был дом на Английском проспекте, где был сделан огромный репетиционный зал с белыми стенами и портретом Тальони. Влюбленная Павлова верила Дандре во всем, но, когда поняла, что он значит для нее гораздо больше, чем она для него, и никакого будущего у них нет, отошла в сторону. Отныне ее единственной любовью и страстью стал балет.

Анна Павлова и Михаил Фокин.


Она неуклонно шлифовала свое мастерство. Еще в 1903 году ездила в Италию в студию к знаменитой Катарине Беретта, занималась у Мариуса Петипа – главного балетмейстера Мариинки. С первых лет работы в театре Павлова начала танцевать с Михаилом Фокиным, который окончил училище на несколько лет раньше и уже стал известен как прекрасный танцовщик. Фокин стремился и к деятельности постановщика, реформатора балетных форм. Сильное влияние на него оказали идеи Айседоры Дункан, которая приезжала в Петербург на гастроли. Дуэт Павловой и Фокина быстро перерос в творческий союз. Фокин нашел в Анне идеальную исполнительницу своих замыслов: ее разностороннее дарование и умение воплотить на сцене любой образ Фокин знал и ценил. Их взгляды на искусство во многом совпадали: они оба считали, что пришло время обновить русский балет, сохранив при этом его лучшие традиции, привнести в условное балетное искусство приемы, приближающие его к настоящей жизни. Оба стремились к единству всех элементов балетного спектакля: музыки, хореографии, костюмов и декораций, чего на балетной сцене давно уже не было и в помине.

Анна Павлова.


Павлова участвовала практически во всех первых новаторских постановках Фокина. В 1906 году Павлова танцует в его «Виноградной лозе» Рубинштейна, на следующий год – в «Эвнике». В этом балете, стилизованном под античные изображения, танцовщики выступали в хитонах, босые, на полупальцах. Поначалу Павловой досталась роль Актеи, а заглавную партию танцевала официальная прима Мариинки Матильда Кшесинская. Но вскоре Кшесинская от этой мало подходящей ей роли отказалась, и Эвнику стала танцевать Павлова.

Анна Павлова.


В балете «Египетские ночи», поставленном по мотивам египетских фресок, Павлова исполняла роль египтянки Beреники, затем была главная партия в «Павильоне Армиды», возрождающем стиль барочной Франции. Специально для Павловой Фокиным была поставлена знаменитая «Шопениана» (она же «Сильфиды»). Тогда же был создан номер, ставший этапным не только для Павловой, но и для всего мирового балета: прославленный «Лебедь» на музыку Сен-Санса.

Анна Павлова.


История его создания очень проста. В декабре 1907 года Павловой понадобился номер для выступления на благотворительном концерте в Дворянском собрании, и она обратилась к Фокину. Тот в это время учился играть на мандолине и как раз разучивал мелодию Сен-Санса. Он предложил Павловой сделать номер на эту музыку. Миниатюру сочинили буквально за несколько минут: сначала Фокин показал Павловой несколько движений, она тут же повторила их, что-то добавила, что-то изменила… Гениальный в своей простоте номер стал на долгие годы визитной карточкой Анны Павловой. Он постоянно развивался: свет сменился с резкого концертного на «лунный», изменилось внутреннее содержание танца, затем номер стал называться «Умирающий лебедь», но сила его воздействия на зрителя со временем не ослабевала. Его исполняли и до сих пор исполняют многие балерины.


Анна Павлова. Умирающий лебедь. 1925 год.



В 1913 году Сен-Санс посетил Павлову в ее лондонском доме. Он играл для нее, она для него танцевала. «Никогда мне уже не сочинить ничего, достойного стать наравне с вашим «Лебедем», – сказал он ей.

Анна Павлова.


В 1907 году состоялись первые зарубежные гастроли Анны Павловой – Рига, Гельсингфорс, Копенгаген, Стокгольм, Прага, Берлин… Труппа была невелика, возможности были ограничены – шли не целые балеты, а фрагменты и концертные номера, – но русский балет покорил Европу. Толпы людей ежедневно приходили на выступления. В Стокгольме огромная толпа провожала Павлову до гостиницы, и люди молча стояли под окнами ее номера, когда она зашла внутрь, не желая мешать отдыху балерины. Павлова вышла на балкон – и толпа разразилась овациями. Горничная объяснила растерянной балерине: «Вы подарили этим людям минуту счастья, заставив на время забыть о повседневных заботах». Растроганная Павлова притащила из комнаты корзины подаренных ей в этот вечер цветов и стала бросать в толпу тюльпаны, розы, сирень… С этого дня искусство балета получило для Павловой новый смысл.

Сам шведский король Оскар II не пропускал ни одного представления, а в конце гастролей вручил Анне Павловой орден «За заслуги перед искусством».

Гастроли убедили Павлову в необходимости продолжать совершенствовать владение техникой. Она занимается у знаменитейшего педагога Энрико Чекетти. Его называли волшебником, превращающим бездарности в гениев, – за его умение обучить виртуозному владению хореографической техникой. В 1908 году Павлова снова едет на гастроли по Германии. О ее гении заговорили во всем мире. На следующий год Павлова выступала в Берлине и Праге, откуда отправилась в Париж, чтобы принять участие в первом Русском сезоне Сергея Дягилева.

Анна Павлова.


Павлова, хоть и опоздала к началу выступлений, стала настоящим символом первого Русского сезона. Именно ее изобразил Серов на афише: летящий силуэт, будто сотканный из воздуха и тумана. По окончании выступлений Павлову, Фокина, Нижинского и режиссера Григорьева наградили Академическими пальмами. Однако Павлова не прижилась в дягилевской труппе: она уже привыкла к тому, что именно она – звезда труппы, а Дягилев на первое место выдвигал Тамару Карсавину и Вацлава Нижинского. Столкновение двух столь непростых характеров, как Дягилев и Павлова, сделало свое дело: больше Павлова в Русских сезонах не участвовала. Друг о друге Павлова и Дягилев еще долго говорили с неприязнью…

В 1909 году Павлова отмечала десятилетний юбилей службы в Мариинском театре. Уже два года как прима-балерина – высшее звание для танцовщицы, – она все реже и реже появляется на родной сцене. В Петербурге ей не хватает своего репертуара, она не чувствует себя полностью занятой, и к тому же на гастролях она звезда, а в Мариинке уже наступают на пятки молодые таланты… Впоследствии отношения с родным театром осложнились и финансовыми вопросами. В 1910 году Павловой ради выгодных гастролей в Америке пришлось заплатить Мариинке огромную неустойку – 21 тысячу рублей. Желание театра заключить новый контракт наталкивалось на требование Павловой вернуть деньги. И хотя дирекция по-прежнему желала, чтобы Павлова танцевала в России, все больше и больше времени балерина проводит на гастролях.

Анна Павлова и Чарли Чаплин.


В начале 1910-го Павлова вместе со своим партнером Михаилом Мордкиным начала турне по Соединенным Штатам: Нью-Йорк, Бостон, Филадельфия, Балтимор… В то время в США практически не было своего балета, и любые гастроли вызывали ажиотаж. Но то, что показывала Павлова, было выше любых ожиданий американцев. Известный импресарио Сол Юрок, открывший Америке имена Федора Шаляпина и Александра Глазунова, говорил, что именно день первого выступления Павловой в Нью-Йорке следует считать датой зарождения американского балета.

Однако выступления русской труппы чуть было не сорвались из-за банальных интриг. В Нью-Йорке труппа выступала одновременно с Итальянской оперой. Ее директор, боясь оттока зрителей, настоял на том, чтобы спектакли русских начинались лишь после того, как у итальянцев закончится опера «Вертер» – произведение весьма длинное. На первое выступление мало кто пошел, но те, кто все же увидел Павлову и Мордкина в «Коппелии», отзывались о них столь восторженно, что уже на следующий день все билеты на все представления были распроданы.

Успех был феноменальный. В антрактах в зрительном зале стояла гробовая тишина: зрители сидели, боясь даже вздохнуть, чтобы не нарушить атмосферу спектакля и не помешать переодевающимся артистам. Железными дорогами специально выделялись поезда, на которых жители окрестных городов могли попасть на выступление Анны Павловой.

Анна Павлова.


После Америки Павлова выступала в Палас-театре в Лондоне. Успехи ее турне навели Павлову на мысль о создании собственной постоянной труппы – вместо того, чтобы каждый раз заново собирать людей. На следующий год Павлова приезжает в Америку уже с собственной труппой из 10 человек. В сезоне 1911 года она ни разу не выступила на сцене Мариинского театра – обстоятельства сложились так, что балерине нужно было срочно заработать как можно больше.

После расставания с Павловой удача отвернулась от Виктора Дандре. Он влез в долги, а затем его обвинили в растрате по делу о строительстве Охтинского моста. Был ли на самом деле виноват Дандре – сейчас уже установить невозможно. Дандре оказался в долговой тюрьме, откуда через некоторое время был выпущен под залог в 35 тысяч рублей – огромную по тем временам сумму. Говорили, что деньги внес его брат. На самом деле залог, а также все долги Виктора Эмильевича оплатила Анна Павлова. На это ушли ее гонорары за американское турне, за выступления в лондонском Паласе, деньги за проданный дом на Английском проспекте… Теперь их роли поменялись: она была признанной во всем мире звездой, а он – никем. В 1912 году Виктор Дандре навсегда уезжает из России в Лондон, где тогда жила Павлова, и становится главным распорядителем ее труппы. Путь в Россию ему был отныне заказан: отъезд его был незаконным, несколько лет у него даже не было паспорта. Вскоре Дандре и Павлова заключают брак. Правда, Павлова, которая никогда не смогла простить Виктору, что тот не женился на ней в Петербурге, поставила жесткое условие: никто не должен об этом знать. Она – Анна Павлова, а быть мадам Дандре она не желает.

Анна Павлова и Виктор Дандре.


Их союз, который выглядел как вынужденный, оказался на редкость прочным. Хотя многие говорили, что это был очень странный брак: нежные чувства постоянно сменялись холодностью, отчужденностью, а то и скандалами. Павлова обладала на редкость несдержанным характером, и срывалась она чаще всего на муже. Дандре терпеливо сносил постоянные истерики Павловой, никогда не отвечал ей на грубости. Он, как мог, заботился об Анне, преклонялся перед ее гением, и она была очень привязана к нему.

Павлова и Дандре решили обосноваться в Англии. В пригороде Лондона был куплен увитый плющом особняк Айви-хаус, окруженный большим парком. В пруду плавали белые лебеди, с которыми Анна часто фотографировалась. Любимого лебедя Павловой звали Джек. В саду росли экзотические растения, которые Анна привозила со всего света, и ее любимые тюльпаны. В одной из комнат Анна устроила мастерскую: она увлеклась скульптурой и нередко лепила здесь фигурки балерин.

Но наслаждаться покоем в любимом доме удавалось нечасто: Павлова не мыслила своей жизни без танцев, и гастрольные поездки следовали одна за другой. Ее взрывной и капризный характер затруднял общение с труппой – например, из-за небольшой оплошности Мордкина во время выступления Павлова вспылила и влепила ему пощечину. На его место пришел Лаврентий Новиков. Положение спасал Дандре – он, как никто другой, умел сглаживать возникавшие конфликты. Он же занимался бухгалтерией, вел переговоры, общался с прессой, разрабатывал маршруты поездок – словом, делал все, чтобы Павлова могла не отвлекаться от творчества.

Дела труппы шли успешно. В ней уже было около сорока человек. Дандре был осторожным и расчетливым – в отличие от Дягилева, который не скупился на расходы и поэтому постоянно был в долгах. Конечно, уровень спектаклей был весьма средним: кроме самой Павловой, в труппе не было выдающихся танцоров, но влияние личности и гения Павловой было столь велико, что при ее появлении все преображалось. Теперь она не была стеснена никакими рамками – она могла танцевать все, что хотела. Приглашенные балетмейстеры ставили танцы специально для нее, а нередко она и сама выступала в роли хореографа. При этом она совершенно беззастенчиво обращалась с музыкой: произвольно сокращала, меняла темп, собирала номер из фрагментов пьес разных композиторов. Попытки протеста приводили Павлову в ярость. Никому другому это не сошло бы с рук, но гений Павловой заставлял прощать ей любую вольность. Имя Анны Павловой давно стало означать гораздо больше, чем просто имя: она стала явлением в мировом искусстве, мировой знаменитостью. На нее равнялись танцовщики во всем мире, за ней постоянно следила пресса. Ее именем называли духи, пирожные и фасоны шляп. На ее выступления женщины приходили задрапированные в любимые Павловой шали, перерисовывали себе в блокноты ее прически и костюмы.

Последний раз Павлова танцевала в родном Мариинском театре в 1913 году – Аспиччию в «Дочери фараона» и Китри в «Дон Кихоте». После этого была только короткая гастроль в 1914 году – по одному выступлению в Петербургском народном доме, в Москве и в Павловске. Потом она уехала в Париж, а оттуда – в Берлин. Когда началась Первая мировая война, Павлова с труппой едва успела уехать в одном из последних поездов.

Далее были годы практически непрерывных гастролей. Болезненная с виду балерина напоминала современникам динамо-машину: отдавая энергию, она постоянно возобновляла ее изнутри.

Ее хрупкое сложение сочеталось с крепчайшими мускулами, огромной силой воли и железной самодисциплиной. В ее репертуаре были классические балеты, а также специально поставленные для ее труппы номера. Павлову часто упрекали в погоне за деньгами, но балерине важны были не деньги, а возможность танцевать. Танец был ее жизнью, и перестать танцевать для нее было равносильно смерти. Конечно, и деньги не были лишними: на них Павлова основала в Париже приют для детей эмигрантов, заботилась о своей труппе, занималась благотворительностью. На те же деньги Павлова содержала свою собственную балетную школу. Правда, таланта педагога у Павловой не было, но польза была уже в том, что способные девочки имели возможность наблюдать за работой великой балерины.

После войны Павлова снова гастролирует по Европе. Узнав о событиях в России, она захотела было вернуться на родину, но Дандре убедил ее этого не делать. Однако за положением дел в родной стране Павлова всегда следила. Она переводила крупные суммы голодающим Поволжья, давала благотворительные концерты в пользу нуждающихся в России. Годами Павлова высылала продуктовые посылки всем членам труппы Мариинского театра – поименно! – и учащимся балетного училища. Посылка посылалась на имя Елизаветы Павловны Гердт, выдающейся балерины, дочери Павла Гердта. Прекратилось это только в 1929 году, когда новые власти стали уж слишком откровенно коситься на принимающих «подачки от белоэмигрантки». Долго не удавалось получить разрешение на выезд для Любови Федоровны, матери балерины. Лишь в октябре 1924 года матери с дочерью удалось встретиться.

Павлова ненавидела новый режим, наотрез отказывалась от любых предложений о сотрудничестве. Советская пресса в ответ поливала балерину грязью, обвиняя в предательстве родины, пособничестве эмигрантам и других грехах…

А Павлова продолжала танцевать, демонстрируя всему миру красоту русского балета. Она не щадила ни себя, ни труппу, добиваясь совершенства движений. Ничто не могло заставить Павлову отказаться от репетиций или пропустить спектакль. Работа шла буквально на износ – по 8–9 выступлений в неделю, в течение долгих лет. Единственный выходной – 31 декабря. И практически никакой личной жизни. Детей у нее не было – Дандре еще с Петербурга не разрешал ей беременеть, опасаясь за ее фигуру. А Павлова обожала возиться с детьми и всегда завидовала девушкам из своей труппы, у которых в отличие от нее случались романы. А в ее жизни для них не было места: «Истинная артистка, подобно монахине, не вправе вести жизнь, желанную для большинства женщин… Артист должен знать о любви все и научиться жить без нее».

В 1921 году труппа Павловой отправляется на Восток. Это была первая балетная труппа, приехавшая в Японию, – и несмотря на то, что традиции европейского танца были совершенно чужды японской культуре, успех гастролей был ошеломляющим. Подобное повторилось в Индии. Вдохновленная традиционным индийским искусством, Павлова создала несколько балетов на индийские сюжеты. Сами индусы признают огромную роль Павловой в возрождении национального индийского танца.

За годы странствий труппа Павловой объездила весь мир, побывав на всех континентах, не гнушаясь выступать в небольших городках перед самыми неискушенными зрителями. Но силы балерины таяли. Она с ужасом ждала старости, допрашивая своих друзей: может ли она еще танцевать? Не потеряла ли форму? Павлова постоянно говорила, что надеется умереть раньше, чем будет не в состоянии танцевать.

В 1925–1926 годах Павлова совершила прощальное турне по Америке. Публика была в полной уверенности, что слова «последние гастроли» на афишах – лишь рекламный трюк. После американских гастролей было турне по Европе. Балерина стала уставать от такой жизни, но добровольно уйти со сцены она не могла… В 1929 году Павлова серьезно травмировала колено – и продолжала репетировать, невзирая на постоянную боль. Выступать становилось все тяжелее и тяжелее.

Сезон 1931 года Павлова должна была начать в Голландии, затем планировалось турне по Южной Америке и Дальнему Востоку. Специально к ее приезду в Нидерландах был выведен новый сорт тюльпанов – с белоснежными махровыми лепестками, напоминающими о ее знаменитейшем Лебеде. Сорт был назван «Анна Павлова». 17 января 1931 года голландский импресарио Эрнст Краусс с огромным букетом этих тюльпанов встречал Павлову на вокзале в Гааге. Но она чувствовала себя очень плохо и сразу же отправилась в гостиницу.

Как оказалось, в поезде она сильно простудилась. К тому же в дороге с верхней полки упал кофр и сильно ударил ее по ребрам. Обеспокоенная состоянием балерины, королева Нидерландов Вильгельмина отправила к Павловой своего личного врача. Тот поставил диагноз: плеврит. Необходима срочная резекция ребра, чтобы отсосать скопившуюся жидкость. Павлова отказалась – ведь в таком случае она никогда больше не сможет танцевать… Дандре вызвал из Парижа врача Залевского, который и раньше лечил Павлову. Но той становилось все хуже и хуже. В ночь с 22 на 23 января она скончалась, не дожив недели до своего пятидесятилетия.

В своих мемуарах Дандре утверждает, что умирающая Анна любой ценой хотела выйти на сцену. Ее последними словами были: «Приготовьте мне костюм Лебедя…»

А служанка Павловой Маргерит Летьенн вспоминает, что Павлова пригласила к себе некоторых членов своей труппы и дала им указания по поводу будущих спектаклей: как считала Павлова, спектакли должны состояться, несмотря на ее болезнь. Потом ей стало совсем плохо, и все, кроме служанки, вышли из комнаты. Павлова взглянула на дорогое парижское платье и сказала: «Лучше бы я потратила эти деньги на моих детей…» Она имела в виду свой сиротский приют. После этих слов Павлова впала в кому.

Как бы то ни было, после своей смерти Павлова стала легендой.

Наутро все газеты мира вышли с огромными некрологами. Только в России о смерти великой балерины сообщала лишь краткая, в три строки, заметка на последней странице.

Анна Павлова.


Виктор Дандре настоял, чтобы Анну кремировали. Ее урна была установлена в лондонском крематории «Голдерс Грин», место рядом предназначалось для самого Дандре. Оставшуюся жизнь он посвятил служению памяти своей великой жены. Он создал клуб поклонников Анны Павловой, написал книгу мемуаров. Умер Виктор Дандре в 1944 году. Согласно его завещанию, прах Анны Павловой и его самого может быть перенесен в Россию: «если когда-нибудь правительство России будет добиваться переноса и даст моим поверенным удовлетворительные заверения в том, что прах Анны Павловой получит должные честь и уважение».

Несколько лет назад прах Анны Павловой пытались перезахоронить на Новодевичьем кладбище в Москве, где она никогда не танцевала. Но в результате бюрократической неразберихи, сплетен и взаимных обвинений перенос праха не состоялся. В конце концов британские власти заявили, что больше не будут рассматривать запросы о перезахоронении праха великой балерины.

В любимом доме Павловой Айви-хаусе до недавнего времени размещался колледж – теперь здание снова продано. Сад давно запущен, пруд высох. Мать великой балерины доживала свой век в Ленинграде, в коммуналке на Лиговке, где практически ничего не напоминало о ее дочери. От Анны Павловой осталось немного: фотографии, пара кинолент, несколько статуэток ее работы, партитура «Лебедя» – и легенда. Неумирающая легенда о гениальной балерине, преображающей своим танцем мир.


Виталий Яковлевич Вульф.

Особым значением обладал санитарный теплоход «Армения», который вывез из Одессы и Севастополя на Большую землю более 15 тысяч человек. Последний рейс «Армении» завершился страшной трагедией: 7 ноября 1941 года, едва он отплыл от крымского побережья, его атаковали и потопили фашистские бомбардировщики, несмотря на то, что он имел все признаки госпитального судна. На борту находилось от 5 до 7 тысяч человек. В живых остались лишь единицы.

Санитарный теплоход «Армения».


Когда немцы начинают демонстрировать мировую скорбь по поводу потопления лайнера «Вильгельм Густлофф», на котором действительно было несколько сотен раненых, но он не имел никаких опознавательных знаков санитарного судна и в основном его пассажирами были подводники и эсэсовцы, то пусть вспомнят об «Армении» и о других транспортах с погибшими ранеными красноармейцами и мирными жителями.

Другая особенность Севастопольского оборонительного района – его сравнительно небольшие размеры и малая глубина. Перед третьим штурмом (28 мая – 4 июля 1942 года) она составляла всего 35 километров по фронту и 12 км в глубину. Севастополь без преувеличения стал городом-фронтом: он весь простреливался вражеской артиллерией, и, конечно, его постоянно бомбила фашистская авиация. Самые страшные бомбардировки пришлись на третий штурм – с 28 мая по 7 июня 1942 года, когда Севастополь изо дня в день методично утюжили немецкие юнкерсы. Естественно, это приводило к большим жертвам среди мирного населения и среди бойцов Красной армии и Черноморского флота.

Третья особенность Севастопольской оборонительной операции в том, что периоды относительного затишья сменялись ожесточенными штурмами (65 дней), в которых наши войска несли большие потери убитыми и ранеными. При первом штурме Севастополя (4.11.1941 – 22.11.1941) было ранено 7802 человека, при втором (17.12.1941 – 2.01.1942) – 18 007 человек, при третьем штурме (28.05.1942 – 04.07.1942) – 22 134 человека. В некоторые дни, как, например, 23 декабря 1941 года, поступало более 2 тысяч раненых (2242 человека).

Вся эта нагрузка ложилась на сравнительно небольшой коллектив врачей Приморской армии, состоявший из 332 человек (80% – мужчины, 20% – женщины, в среднем 64% – беспартийные).

И, тем не менее, врачи самоотверженно исполняли свой долг. В целом в строй возвращалось до 72% раненых и до 90% больных.
Врачам Приморской армии, несмотря на скученность и тяжелые условия, удалось не допустить эпидемии тифа (44 случая) и справиться с эпидемией малярии (285 случаев).

Для их искусства показательно, что в строй возвращалось до 80% бойцов с таким тяжелым ранением, как ранение в глаз.

Врачи не только лечили раненых – они… занимались наукой. За 250 дней обороны Севастополя было проведено 7 конференций, из них 4 по хирургии, 1 по эпидемиологии. Под руководством главного хирурга Приморской армии В. С. Кофмана был создан сборник «Военная медицина в условиях обороны Одессы и Севастополя», опубликованный в 1943 году в Москве. Но большинство из 29 авторов так и не увидели этого труда. Валентин Соломонович Кофман прозорливо написал:

«Этот сборник – лучший памятник медикам, павшим смертью храбрых при обороне Одессы и Севастополя».

Сам он, несмотря на страшную загруженность, написал в эти страшные дни книгу «Замечания по организации и технике первичной обработки ран в войсковом районе». Во время его глубоких и живых лекций и бесед в госпиталях измученные тяжелой работой врачи преображались, слушали с захватывающим интересом.

«Находите время записывать свои наблюдения, – напоминал он врачам, – обобщайте материал. Это бесконечно важно. Это просьба и приказ».

Извещение о гибели Веры Михайловны Щербиной, медсестры санитарного транспорта «Сванетия» медико-санитарной службы ЧФ. Погибла в море 18.04.1942 г.



В мае 1942 года фашисты вновь перешли в наступление.

Начальник санитарной службы Приморской армии Давид Соколовский.


Вот как описывает начальник санитарной службы Приморской армии Давид Соколовский состояние раненых и медиков во время третьего штурма Севастополя:

«Перегруженность госпиталей, физическая изнеможенность создавала мучительное, почти невозможное положение, но люди продолжали бороться, а медслужба продолжала вести напряженную работу, стоически перенося все тяготы, связанные с осадой».

Штольни Инкермана.


Несмотря на малую возможность маневра, медицинские учреждения переводились подальше от вражеского огня. Часть из них находилась в штольнях Инкермана – всего 2600 коек. Штольни были специально оборудованы для приема раненых, в них можно было проводить операции. На поверхности находилось в общей сложности 3000 коек. Часть раненых (500 коек) разместились в помещениях Георгиевского монастыря.

В конце июня в связи с угрозой захвата Инкермана немцами все раненые из штолен были перебазированы в Круглую бухту и на 35-ю батарею.

Кстати, либеральные борзописцы не упустили случая оклеветать севастопольских медиков, заявив в «Новой газете» (номер от 9.5.2005) о том, что якобы все 3000 раненых были взорваны в Инкерманских штольнях во время отхода немецкого наступления. Как известно, для любителей сенсаций и очернения своей страны нет ни фактов, ни принципов.

Врач Люсиль Григорьевна Цвангер.


А вот что было на самом деле. Вспоминает участница тех событий врач Люсиль Григорьевна Цвангер:

«21 июня 1942 года из Инкерманских штолен мы прибыли в городок на 35-й батарее. Здесь же расположили раненых. Тяжелый немецкий снаряд ударил в домик медсанбата. Из личного состава было убито 52 человека. Погибло много раненых.

Когда ударил снаряд, врач Л. М. Домрачева спала после тяжелого дежурства. Осколки попали ей в лицо, руки, ноги. Узнав о случившемся, главный хирург Приморской армии профессор В. С. Кофман отвез ее, находившуюся в шоковом состоянии, в морской госпиталь, а через четыре дня ее эвакуировали. Тяжелораненых перенесли в подвал. Здесь же у медсестры Кононовой родился ребенок. Мать была измучена пережитым и все же сияла от счастья. После обсуждения мальчика назвали Севаславом – в честь города, который мы защищали. Малыш и его мама были отправлены последним самолетом на Большую землю».

Главный хирург Приморской армии В. С. Кофман.


Следует добавить, какой ценой были спасены маленький Севаслав и его мать. Место им уступил главный хирург Приморской армии В. С. Кофман, который сам подлежал эвакуации. Он отказался и отправил вместо себя Кононову с сыном, а сам остался со своими подчиненными, чтобы разделить их горькую участь. Он был расстрелян фашистами 3 июля 1942 года вместе с врачами и ранеными… Действительно, «нет большей любви, чем кто положит душу свою за други своя».

Существует еще одна ложь относительно того, что будто бы все раненые были брошены на произвол судьбы и не эвакуировались в июне-июле 1942 года из Севастополя. Да, действительно, возможности эвакуации резко сузились после того, как были потоплены санитарные суда «Сванетия», «Грузия», «Абхазия», «Молдавия», «Крым», «Чехов», «Украина» и «Белосток». Эвакуация шла через надводные боевые корабли, такие как «Артем», «Молотов». Затем, когда над Черным морем усилился немецкий воздушный террор, в самом конце июня – начале июля она шла подводными лодками и транспортными самолетами «Дуглас». По признанию начальника медико-санитарной службы Д. Соколовского, эвакуация была весьма нерегулярной. В последние дни обороны Севастополя она шла на катерах и подручных средствах – шхунах, лодках, плотах.

Так было спасено около 2900 раненых. Однако всех спасти не удалось. От 5 до 10 тысяч раненых осталось на мысе Херсонес. Военврач Иван Степанович Ятманов о последних днях пребывания в Севастополе позднее вспоминал так:

После взрыва 35-й батареи он еще сутки пробыл на Херсонесском мысу, где встретился с врачом батареи Е. В. Казанским, который после взрыва укрылся с ранеными и медицинским составом в глубоких казематах.

На рассвете 2 июля Ятманов спустился к морю. На берегу Херсонесского мыса валялись разбитые и обгорелые машины, повозки, искореженные орудия… Рвались снаряды повсюду – противник бил по площади и всюду находил жертвы.

После многих дней жестоких схваток с врагом бойцы и командиры имели утомленный и изнуренный вид. Жаркие знойные дни, постоянная напряженность, большие затраты душевных и физических сил, бессонные ночи, а у раненых, кроме того, еще и потеря крови – все это вызывало обезвоживание организма. Пресную воду негде было достать. Пробовали пить морскую воду, но каждый раз эти попытки заканчивались тошнотой, рвотой, расстройством желудка. Довольствовались ею лишь для полоскания горла, рта и промывали раны. Иван Степанович проделал эксперимент: он набрал в металлическую каску морской воды, растер до порошкообразного состояния две горсти сухой глины, взятой тут же на скале, высыпал в воду, тщательно размешивал в течение 3–5 минут, затем дал воде отстояться, осторожно процедил ее сквозь марлевую салфетку. В результате соленая морская вода превратилась в относительно пресную, ее вполне можно было пить. Это спасло жизни многим бойцам и раненым.

Немцы, взяв Севастополь, не пощадили ни врачей, ни раненых. По некоторым свидетельствам, большинство из 330 врачей, до последнего исполнявших свой долг, и раненых были расстреляны немцами.

Оборона Севастополя – великий урок мужества и самоотвержения и в то же время высочайшего профессионализма советских врачей, которые в нечеловеческих условиях смогли оказать высококвалифицированную помощь бойцам Красной армии и жителям осажденного города и исполнить свой высокий долг, свое служение любви и милосердия в немилосердной той войне. Вечная им память!

Протодиакон Владимир Василик.

Но не первый раз приходится русскому народу выдерживать такие испытания. С Божьею помощью и на сей раз он развеет в прах фашистскую вражескую силу. Наши предки не падали духом и при худшем положении, потому что помнили не о личных опасностях и выгодах, а о священном своем долге пред Родиной и Верой, и выходили победителями. Не посрамим же их славного имени и мы — православные, родные им и по плоти и по вере. Отечество защищается оружием и общим народным подвигом, общей готовностью послужить Отечеству в тяжкий час испытания всем, чем каждый может. Тут есть дело рабочим, крестьянам, ученым, женщинам и мужчинам, юношам и старикам. Всякий может и должен внести в общий подвиг свою долю труда, заботы и искусства.

Вспомним святых вождей русского народа, например Александра Невского, Димитрия Донского, полагавших свои души за народ и Родину. Да и не только вожди это делали. Вспомним неисчислимые тысячи простых православных воинов, безвестные имена которых русский народ увековечил в своей славной легенде о богатырях Илье Муромце, Добрыне Никитиче и Алеше Поповиче, разбивших наголову Соловья Разбойника.

Православная наша Церковь всегда разделяла судьбу народа. Вместе с ним она и испытания несла, и утешалась его успехами. Не оставит она народа своего и теперь. Благословляет она небесным благословением и предстоящий всенародный подвиг.

Если кому, то именно нам нужно помнить заповедь Христову: «Больши сея любве никтоже имать, да кто душу свою положит за други своя». Душу свою полагает не только тот, кто будет убит на поле сражения за свой народ и его благо, но и всякий, кто жертвует собой, своим здоровьем или выгодой ради Родины. Нам, пастырям Церкви, в такое время, когда Отечество призывает всех на подвиг, недостойно будет лишь молчаливо посматривать на то, что кругом делается, малодушного не ободрить, огорченного не утешить, колеблющемуся не напомнить о долге и о воле Божией. А если, сверх того, молчаливость пастыря, его некасательство к переживаемому паствой объяснится еще и лукавыми соображениями насчет возможных выгод на той стороне границы, то это будет прямая измена Родине и своему пастырскому долгу, поскольку Церкви нужен пастырь, несущий свою службу истинно «ради Иисуса, а не ради хлеба куса», как выражался святитель Димитрий Ростовский. Положим же души своя вместе с нашей паствой. Путем самоотвержения шли неисчислимые тысячи наших православных воинов, полагавших жизнь свою за Родину и Веру во все времена нашествий врагов на нашу Родину. Они умирали, не думая о славе, они думали только о том, что родине нужна жертва с их стороны, и смиренно жертвовали всем и самой жизнью своей.

Церковь Христова благословляет всех православных на защиту священных границ нашей родины.

Господь нам дарует победу.

Патриарший Местоблюститель Смиренный Сергий,

Митрополит Московский и Коломенский.

Москва.

22 июня 1941 года.

22 июня День памяти и скорби.

Потом он волею судеб оказался в Киргизии, где создал оркестр в Киргизском драматическом театре. Он женился вторично, у него родилась еще одна дочь. После войны он работал на Всесоюзном радио, а потом – начальником Отдела музыкальных учреждений Министерства культуры СССР. Умер он в 1958 году и до самой смерти не терял связи с Люсей.

Мать Люси Екатерина Лукинична тоже некоторое время училась в Московской консерватории, окончила вокальную студию при Большом театре. У нее был прекрасный голос, но она ушла со сцены, чтобы стать домохозяйкой. До самой своей смерти – в 1982 году – она прожила рядом с Люсей.

Людмила Целиковская.


В 1925 году Люся с матерью переезжают в Москву, к отцу. Условия были ужасные, денег никогда не хватало. Люсю за бедность дразнили: «Пьет чай из чугунка!» Но Люся не унывала. У нее был очень легкий характер. Она мечтала о сцене – постоянно разыгрывала какие-то сценки, в школе принимала участие во всех концертах самодеятельности, сама организовывала спектакли. Переодевшись нищенкой, она, подволакивая ногу, просила милостыню на Тверской – пока ее не заметили знакомые родителей. Благодаря родителям Люся выучила ноты раньше, чем алфавит, научилась петь раньше, чем считать. Она семь лет проучилась на фортепианном отделении Детского музыкального техникума имени Гнесиных, постоянно ходила на репетиции к отцу – он даже доверял ей бить в литавры во время выступлений. Хотела учиться музыке и дальше, но для оперной певицы голос был слабоват, а для пианистки рука была слишком маленькой. И Люся окончательно решила пойти на театральную сцену.

В 1937 году Целиковская поступала в Щукинское училище при Вахтанговском театре. После чтения наизусть ее спросили: «С кем вы готовились к экзаменам?» Она ответила: «С мамой». Комиссия расхохоталась, а Люся расплакалась. Она была уверена, что ее ни за что не возьмут. Но ее взяли. В числе тринадцати, отобранных из шестисот.

Педагоги специально посылали студентов посмотреть на первокурсницу Целиковскую – девушку с удивительными, лучистыми глазами. Она сразу привлекла к себе внимание своей обаятельной внешностью, яркой индивидуальностью и врожденной музыкальностью. На втором курсе она выскочила замуж за четверокурсника Юрия Алексеева-Месхиева, племянника известнейшей тогда актрисы Варвары Месхиевой. Вскоре они расстались, и Люся снова выходит замуж – за писателя и драматурга Бориса Войтехова.

Но главным для нее все же оставалась сцена. Ее талант заметили – еще студенткой она была зачислена в труппу Вахтанговского театра. Одновременно начался ее путь в кинематографе. Уже в 1938 году она сыграла свою первую роль – пионервожатую Валю в фильме «Молодые капитаны». Год спустя ей предложили роль Шуры Мурашовой в фильме «Сердца четырех» режиссера Константина Юдина. Руководство Щукинского было против участия студентов в съемках, но положение спас Рубен Симонов, руководитель Театра имени Вахтангова. Он заявил ректору: «Целиковская должна сниматься в кино, у нее есть все данные. Кого же тогда снимать, как не ее?» – и Люсю отпустили на съемки.

В этом фильме Целиковская снималась вместе с Валентиной Серовой, Павлом Шпрингфельдом и Евгением Самойловым. Юдин не только доверил молоденькой, неопытной студентке главную роль, но даже разрешил ей самой петь – хотя первоначально планировалось, что за нее будет петь известная певица Дебора Пантофель-Нечецкая (она же пела за Целиковскую в фильме «Антон Иванович сердится»). Но Целиковская упросила режиссера разрешить ей попробовать спеть самой. Пришли в студию, Пантофель спела песню, Целиковская вышла к микрофону – и не смогла произнести ни звука. Врач, к которому Юдин тут же отвел Люсю, определил несмыкание связок на нервной почве. Запись удалось сделать лишь через несколько дней – и песня «Я большая, ну и что же…» вошла в картину именно в исполнении Целиковской. С тех пор ей везде (кроме уже упомянутого «Антона Ивановича») доверяли петь самой.

Премьера состоялась в мае 1941 года в Доме кино. Зрителям фильм настолько понравился, что большинство зрителей после первого сеанса остались на второй. Чтобы Юдин смог из зала выбраться на сцену, ему пришлось буквально продираться сквозь толпу. Фильм должен был выйти в прокат летом, но из-за войны его положили на полку. Власти сочли, что смех во время войны неуместен. Вышел фильм только весной 1945-го.

Людмила Целиковская в фильме «Антон Иванович сердится», 1941 год.


Война застала Люсю в Ленинграде, на съемках следующего фильма – «Антон Иванович сердится». У Целиковской была в нем главная роль – Симочки Вороновой, увлеченной опереттой дочери поклонника классической музыки. Кстати, первоначально эта роль предназначалась Любови Орловой. Фильм вышел на экраны в конце 1941 года. Пресса молчала: по мнению чиновников, хвалить надо только «идеологически полезные фильмы». А на фронте засматривали до дыр «Антона Ивановича» – фильм про веселую, беззаботную довоенную жизнь, о которой мечтали и ради которой сражались. Целиковская стала воплощением того простого человеческого счастья, которое отняла у людей война. Похожих на нее в кинематографе не было. Люди, которым не хватало в те тяжелые годы радости и теплоты, обожали ее, подражали ей, старались быть похожими на нее.

После «Антона Ивановича» за Целиковской утвердилось амплуа комедийно-лирической героини. Зритель привык к веселой, задорной девчонке – и не представлял, что она может быть другой.

Вместе с Вахтанговским театром Целиковская была эвакуирована в Омск. Но пробыла там недолго: режиссер Лев Трауберг вызвал ее в Алма-Ату на съемки фильма «Воздушный извозчик».

Сценарий фильма был написан специально под Целиковскую. Ее партнером был Михаил Жаров – известнейший к тому времени киноактер. Фильм закончили весной 1943 года. По предложению Жарова премьеру фильма устроили сразу на фронте – впервые в истории. Грандиозный успех картины стал неожиданностью для всех. Жаров и Целиковская объездили с этой картиной все самые горячие участки фронта: сначала кино, затем концерт. Солдаты поднимали тосты: «За Родину! За Сталина! За Целиковскую!»

Людмила Целиковская и Михаил Жаров.


В таких условиях крепли отношения Жарова и Целиковской. Их роман, начавшийся еще во время съемок фильма, во время поездок по фронтам развился и окреп – несмотря на то, что оба состояли в браке, и на разницу в возрасте (Жаров был старше Люси на двадцать лет). Когда Целиковская написала обо всем Войтехову, тот рассвирепел. Стал присылать телеграммы с угрозами – не только Люсе, но и всем алма-атинским знакомым, обратился в ЦК комсомола. Жена Жарова подняла против них всех местных кумушек – он даже оказался на полтора месяца в больнице. Но они все-таки поженились – и прожили вместе пять счастливых лет.

Еще на съемках «Воздушного извозчика» Целиковскую заметил великий режиссер Сергей Эйзенштейн – и пригласил ее сниматься в свой новый фильм «Иван Грозный» на роль царицы Анастасии. Царя играл Николай Черкасов, Жаров играл Малюту Скуратова. Фильм снимался около двух лет. Эйзенштейн налепил Целиковской нос, чтобы скрыть курносость, заставил ее перечитать массу исторической литературы о том периоде. В группе Люсю звали «цариха» – как назвал ее Черкасов в первую минуту знакомства, так и повелось. На съемках Целиковской искалечили глаза: в накладных ресницах она не могла моргать, и мощнейшие софиты обожгли хрусталики.

Людмила Целиковская в фильме «Иван Грозный».


Фильм получил Сталинскую премию. Говорят, Сталин лично вычеркнул из списков награжденных имя Целиковской: «Такими царицы не бывают!» Она и вправду не была похожа на тех «цариц», которые так нравились вождю: ее Анастасия была простой девчонкой, попавшей в золотую клетку, но не растерявшей своей непосредственности и обаяния юности, а Сталину нравились героини, с песнями строящие новый мир…

В начале 1945 года Целиковская снова работает с Юдиным на картине «Близнецы». Сценарий был откровенно плохой, и фильм состоялся только благодаря огромной работе Юдина, а Жаров в роли завмага Еропкина и Целиковская в роли Любы Карасевой буквально «вывезли» на себе фильм. Критика же картину обругала – и продолжает ругать до сих пор. А зрители до сих пор продолжают этот фильм смотреть.

Людмила Целиковская в фильме «Беспокойное хозяйство».


Весной того же 1945 года – еще до Победы началась работа над фильмом «Беспокойное хозяйство». Сюжет о ложном аэродроме подсказал Жарову еще в 1943 году генерал Михаил Громов. На этот сюжет братья Тур написали сценарий, и Михаил Жаров, впервые выступив в качестве режиссера, приступил к съемкам. Сначала работу пришлось отложить: актер, назначенный на главную роль, сломал ногу, долго искали замену. Съемки начались уже глубокой осенью – а ведь дело в картине происходит летом. Люся мерзла наравне со всеми, поддерживала всех, поднимала всем настроение. Когда фильм вышел, критика буквально обрушилась на него: и сценарий плохой, и персонажи оторваны от жизни… А уж идеологических ошибок в нем нашли великое множество. Но зрители фильм приняли «на ура», и слава Целиковской продолжала расти.

Людмила Целиковская.


Эти пять фильмов сороковых годов, обруганных критикой, принесли Целиковской невероятную славу. Она стала образцом для подражания – все школьницы выщипывали себе брови «под Целиковскую» и, как она, взбивали себе волосы и повязывали себе банты, как у ее героинь. Женщины пытались копировать ее походку. Мужчины искали себе жен, похожих на нее, – улыбчивых, смешливых, с голубыми глазами и ямочками на щеках. Когда Целиковская и Жаров шли по улице, движение останавливалось – все смотрели на любимых артистов. Однажды в Ленинграде Целиковской навстречу попалась рота солдат – и ее несколько кварталов пронесли на руках под нескончаемые аплодисменты прохожих. После спектаклей ее спускали по пожарной лестнице – выйти через обычную дверь не давала толпа. Ей протягивали своих детей для благословения. Михаил Ульянов вспоминал, что видел в сибирской деревне, как портрет Целиковской висел вместо иконы. Она была воистину народной героиней – ведь никаких наград от официальных властей она не получила.

Людмила Целиковская в гримерной Театра им. Вахтангова.


Параллельно с кино она продолжает работу в Театре им. Вахтангова. В 1943 году ее за съемки в «Воздушном извозчике» и «Иване Грозном» уволили из труппы, но уже в 1945-м правительственной телеграммой позвали обратно: настоял Рубен Симонов, высоко ценивший ее талант. На сцене она смогла проявить себя как драматическая актриса – сыграла Лауру в «Маленьких трагедиях», Аглаю в инсценировке «Идиота» Достоевского, Беатриче в шекспировской комедии «Много шума из ничего». В очередь с талантливейшей Галиной Пашковой играла мадемуазель Нитуш в одноименной оперетте, хотя Галину Пашкову переиграть было невозможно. Рубен Симонов, заботливо относившийся к молодой актрисе, постоянно давал ей новые роли. Благодаря ему же Целиковская встретила свою самую большую любовь – архитектора Каро Алабяна.

Каро Семенович Алабян был старше ее на двадцать два года. Известнейший архитектор, любимец властей, друг детства и побратим Анастаса Микояна, одного из виднейших сановников СССР, – Алабян спас ему жизнь во время войны. Алабян был очень красивый мужчина, человек удивительной души, бескорыстный, очень порядочный. У него был прекрасный голос, он был заядлым театралом, много лет дружил с Рубеном Симоновым. У него на даче в 1948 году Алабян встретил Целиковскую. Уже во вторую встречу Каро Семенович взял руку Люси, рассмотрел линии на ладони и сказал: «А знаете, вы будете моей женой!»

Так и случилось. Брак с Жаровым уже умирал: они оба страстно хотели детей, и все никак не получалось… И Целиковская вышла замуж за Алабяна. Уже в 1949 году у них родился сын Александр, которого сама Целиковская называла «своим главным мужчиной».

Людмила Целиковская с Каро Алабяном и сыном Александром.


В это время Алабян попал в немилость: в присутствии всесильного Берии высказал несогласие с идеей строительства высоток в Москве. Алабян до этого год был в Америке и прекрасно понимал, что в СССР нет нужных технологий, к тому же он был убежден, что нормальное жилье гораздо важнее подобной показухи. Алабяна тут же освободили от всех должностей, лишили жилья. Он пришел домой и встал перед Люсей на колени: «Прости меня. Если бы я знал, что так случится, я никогда бы не посмел жениться на тебе».

Целиковская вывезла семью на себе: они скитались по знакомым, жили только на ее зарплату в 120 рублей. Все друзья, которые раньше постоянно толклись в доме Алабяна и Целиковской, отвернулись от них. От ареста его спасли только заступничество Микояна и его совет на время уехать. Через два года, когда стало совсем тяжело, Целиковская и Алабян написали в правительство письмо: сколько еще можно наказывать? В 1953 году – уже после смерти Сталина – Алабян вернулся, получил квартиру и работу. Но едва начали обустраиваться в новой квартире, случилась новая беда: у Саши обнаружили полиомиелит. Целиковская забросила театр, кино, когда она отказывалась от ролей, ей говорили: если откажешься, других уже не будет. А она все время посвятила борьбе за жизнь и здоровье сына. Год не отходила от него. Постоянные прогулки, уколы, массаж по пятнадцать раз в день… Позднее Людмила Васильевна признавалась, что, если бы знала, как будет тяжело, выбросилась бы с балкона. К счастью, у Саши оказалась редкая форма болезни, поддающаяся лечению. А в 1959 году Каро Алабян умер от рака легких.

Людмила Целиковская.


Время, прожитое с Алабяном, было для Людмилы Васильевны и самым тяжелым, и самым счастливым. Позже она говорила: «Больше всех меня любил Жаров. А я больше всех любила Алабяна». Именно Алабян был отцом ее обожаемого сына. Ко времени жизни с Алабяном относится и крупнейшая удача Целиковской в кино: роль Ольги Дымовой в «Попрыгунье» Чехова.

Режиссер Самсон Самсонов задумал снимать этот фильм на основе одноименного спектакля Театра-студии киноактера. В нем играли Сергей Бондарчук, Владимир Дружников, Евгений Тетерин… Со стороны взяли только Целиковскую. Она, ранее игравшая только в одноплановых музыкальных комедиях, смогла создать сложный, неповторимый образ чеховской героини. На XVI Международном фестивале художественных фильмов в Венеции в 1955 году фильм «Попрыгунья» получил премию «Серебряный лев» и еще премию «Пазицетти», которую вручают итальянские критики лучшему зарубежному фильму. А в России у Целиковской спрашивали – как же она, раньше игравшая таких милых девушек, смогла сыграть такую ужасную женщину, развратную убийцу?

Людмила Целикосвкая с Аркадием Райкиным в фильме «Мы с вами где-то встречались», 1957 г.


После смерти Алабяна Целиковской пришлось очень тяжело. В это время ее поддержал Юрий Петрович Любимов, ее партнер по театру. Он увлекся ею еще во время репетиций «Ромео и Джульетты», где Любимов и Целиковская играли главные роли. Премьера спектакля состоялась в 1957 году – кстати, с того времени Целиковская подружилась с гениальным русским поэтом Борисом Пастернаком, в чьем переводе шла пьеса. Пастернак обожал Целиковскую, при каждом ее появлении ликовал и устраивал бурные импровизации в стихах.

Уже в 1960 году Любимов переехал к Людмиле Васильевне. Он стал ее пятым мужем, она – его четвертой женой.

В 1963 году Юрий Любимов, преподававший в Щукинском училище, поставил со своими студентами спектакль «Добрый человек из Сезуана» по пьесе Бертольта Брехта. Спектакль имел невообразимый успех – тем более неожиданный, что труппа была еще непрофессиональная. Любимов, режиссер в то время малоизвестный, поразил всех необузданной фантазией и оригинальнейшей сценической техникой. Пресса дружно восторгалась спектаклем, все театралы Москвы считали своим долгом посетить его. Целиковская и Любимов решили, что студенческую труппу необходимо сохранить, превратив ее в коллектив профессионального театра. Тем более что как раз в это время расформировывали Московский театр драмы и комедии. Целиковская по старой дружбе уговорила посетить спектакль Анастаса Микояна. Тот рассказал о спектакле и его режиссере министру культуры Екатерине Фурцевой, та написала записку Суслову – и в феврале 1964 года Юрий Любимов был назначен главным режиссером Театра драмы и комедии на Таганской площади. На здешней сцене 23 апреля 1964 года представлением «Доброго человека из Сезуана» начал свою жизнь Театр на Таганке.

Людмила Целиковская.


Людмила Целиковская во всем помогала мужу и новорожденному театру. Работы в кино не было совсем, в Вахтанговском театре она играла все меньше – и всю оставшуюся энергию она отдавала Театру на Таганке. Она участвовала во всех замыслах Любимова: советовала пьесы для постановки, делала инсценировки – как она их называла, болванки – понравившихся романов, написала текст для спектакля по Пушкину «Товарищ, верь!». Щедро делилась опытом с молодыми актерами, советовала, наставляла. В их квартире был своеобразный штаб, где рождались и обсуждались идеи и замыслы Любимова. Там бывали Евгений Евтушенко и Андрей Вознесенский, Юрий Трифонов и Борис Можаев, Владимир Высоцкий и Марина Влади. Целиковская была редкостной хозяйкой – гостеприимной, хлебосольной, превосходной кулинаркой. С Любимовым, которого все боялись, перед которым все трепетали, она держала себя на равных, позволяя себе то, на что никто другой не осмелился бы и в мыслях. Однажды на каком-то обсуждении она так рассердилась на Любимова, что заявила ему во всеуслышание: «Юра, ты дурак!» Все затихли. Тогда она в задумчивости продолжила: «Нет, это громко сказано. Юра, ты гений».

Людмила Целиковская и Юрий Любимов.


Любимов немного побаивался ее, ее неординарного ума, независимости и прямоты суждений, силы ее личности. В шутку он звал ее Циолковской и Генералом (кстати, самого Любимова в его театре звали Полковником). А она, как могла, создавала Любимову надежный тыл, оберегая его от идеологических обвинений и нападок чиновников. Своим громким именем она прикрывала Любимова от возможных неприятностей. Если было надо, звонила всем, вплоть до Брежнева, требовала и даже угрожала. Однажды, когда Любимова в очередной раз вызвали на ковер, она, изнервничавшись, позвонила туда. Попросив передать трубку Любимову, она громко, на весь кабинет, сказала: «Юрий! Перестань унижаться! Пошли его к чертовой матери и немедленно домой! По дороге купи бутылку можайского молока».

Из-за того, что Целиковская была женой опального Любимова, у нее начались проблемы: не звали в кино, стали меньше давать ролей в театре. Не давали очередных званий, несмотря на неоднократные представления театра. Она никогда ни в чем не упрекнула Любимова.

По всеобщему мнению, это была удивительно дружная, талантливая, веселая семья, увлеченная общим делом. Театру на Таганке – их общему детищу – они посвящали все свое время и силы. Они прожили вместе двадцать лет – и расстались в одночасье.

В 1978 году Любимов на гастролях театра в Венгрии сошелся со своей переводчицей, венгеркой Каталиной Конц. Целиковская тогда поехать с театром не смогла, но о происшедшем ей немедленно доложили. Говорят, что Любимов погуливал и раньше, но Целиковская делала вид, что ничего не замечает. Она была твердо уверена, что он от нее никогда не уйдет. Но в этот раз она его не простила.

В итоге Любимов женился на Каталине, а Целиковская осталась одна.

Людмила Целиковская.


С момента разрыва она ни разу не говорила о случившемся, даже не упоминала имени Любимова. Только однажды, уже перед смертью, сказала сыну: «Умирают даже камни. Чтобы жить с гением, нужно быть душечкой. Я же упрямая, со своим характером. Помню, однажды Любимов сказал: «Когда мы разойдемся, у тебя в доме будет праздник». Так и получилось. Праздник продолжается до сих пор».

Возможно, что Юрий Петрович просто устал от постоянного давления, пусть даже и с самыми лучшими намерениями, своей жены. Два настолько сильных характера редко уживаются вместе, а они прожили рядом двадцать лет…

Однажды он, проезжая мимо дома Целиковской, спросил: «Меня там сильно несут?» Ему ответили: «Тебя там и не вспоминают». Любимов надолго замолчал…

Последняя роль Людмилы Целиковской в фильме «Репетитор».


Целиковской было уже шестьдесят лет. Снова выходить замуж было уже поздно – хотя и в этом возрасте у Людмилы Васильевны были верные поклонники. Даже когда ей было семьдесят, она оставалась яркой, привлекательной женщиной, выглядевшей на двадцать лет моложе. Она посвятила себя семье – любимому сыну и появившемуся вскоре внуку, которого назвали в честь деда Каро. Она любила говорить: «Главное, что я сделала в жизни, – родила сына и построила для него и внуков дачу». И наконец-то ее пригласили в кино: в 1979 году режиссер Владимир Мотыль задумал снимать «Лес» Островского и выбрал Целиковскую на роль Гурмыжской. Снимали в усадьбе дочери Суворова. Узнав о том, что в усадьбу приедет сама Целиковская, две местные старушки с раннего утра стояли у дороги с огромными ведрами цветов, поджидая любимую актрису. Когда она приехала, они встали перед Целиковской на колени: «Люся, во время войны ты нас спасла. Нам нечего было есть, убивали наших друзей, но мы смотрели на тебя…»

Партнером Целиковской по фильму был совсем молодой тогда Станислав Садальский. Во время съемок он упал с большой высоты и сильно расшибся. Прибывшие врачи решили везти его в местную больницу. Примчавшаяся Целиковская наорала на врачей и добилась того, чтобы Садальского отвезли в Институт Склифосовского. Там она настояла, чтобы вызвали лучших врачей, которые обнаружили, что Садальский отбил себе почки и печень. Что было бы, если бы его оставили в деревне, не знает никто.

Целиковская сыграла свою роль на высочайшем уровне, словно вложив в ее исполнение все то, что не понадобилось за долгие годы простоя. Но фильм запретили: начальство посчитало, что в картине слишком много перекличек с реальностью. Целиковская бросилась в бой – пошла по инстанциям требовать, чтобы фильм выпустили на экраны. Эта была ее лучшая роль, первая за многие годы, и было неимоверно тяжело смириться с тем, что фильм никто не увидит. Но все было тщетно – это поколение чиновников уже не испытывало никакого почтения ни к имени Целиковской, ни к ее годам и званиям. Даже пригрозили, что следующего звания она не получит. Фильм выпустили в прокат только в 1987 году.

После этого была только одна маленькая роль в телефильме «Невероятное пари, или Истинное происшествие, благополучно завершившееся» – инсценировка нескольких рассказов Чехова. Мотыль, расстроенный неудачей с «Лесом», пригласил почти всех актеров из этого фильма в «Невероятное пари». Целиковская снова играла вместе с Садальским. И к своей маленькой роли она готовилась столь же ответственно, как если бы она была главной.

Продолжала Целиковская играть и в родном театре. Но через несколько лет в Вахтанговском сменилось руководство, и ролей стало гораздо меньше. Доставались в основном эпизоды, которые Целиковская тем не менее с радостью играла. Но творческий потенциал требовал выхода. Тогда Целиковская сама нашла для себя спектакль и роль. Еще в 1980 году Михаил Воронцов принес в Вахтанговский театр инсценировку «Синей книги» Михаила Зощенко под названием «Коварство, деньги и любовь». В театре пьесу долго пытались репетировать, но так и не поставили. Тогда Воронцов решил сделать из пьесы коммерческий спектакль. И четверо актеров – он сам, Вячеслав Шалевич, Марианна Вертинская и Людмила Целиковская – десять лет ездили с этим спектаклем по Советскому Союзу и другим странам. Спектакль сыграли больше тысячи раз. Повсюду Людмилу Васильевну встречали с восхищением: сама Целиковская! Однажды в Грузии, когда автобус с артистами застрял на дороге из-за обвала, в окно заглянул грузин-милиционер. Увидев Целиковскую, расплылся в улыбке: «Как, вы здесь! Почему вы нервничаете? Что вы хотите?» Та, издергавшись и переволновавшись на жаре, сказала: «Что хочу? Шампанского!» Через минуту в автобус прибыла ледяная бутылка шампанского. Все время, пока расчищали завал, молоденький милиционер смотрел на Целиковскую, не отрывая глаз, как на богиню.

После ухода из спектакля Целиковской ее роль стала играть Алла Ларионова.

Людмила Целиковская.


В конце 1980-х годов Целиковская тяжело заболела. У нее обнаружили рак. Сначала ей ничего не говорили, но потом скрывать было уже бессмысленно. Неудачная операция, четыре месяца в постели – и 6 июля 1992 года Людмилы Целиковской не стало.

Похоронили ее на Новодевичьем кладбище. Юрий Любимов на похороны не пришел. А когда на могиле открывали памятник, на небе заметили радугу – широкую пеструю дугу, уходящую концами вверх. Как улыбка Целиковской. Улыбка, которая до сих пор светит всем сквозь толщу лет.


Вульф Виталий Яковлевич.